— Прекрати! Ты за них не ответчик. — Вдруг он наклонился ко мне, к самому лицу: — А хочешь собой, так сказать, пожертвовать — валяй, руби вожак.
Я не ответил.
— Но не советую, — сказал Жора.
Он вынырнул, побежал по палубе, и свет в капе померк. Я сел на ступеньку. Да, так оно и выходит, что с меня началось. Если Фугле-фиорда не считать, где все решали. Вот в этом все дело, что все. Не на кого пальцем показать. Ну, ладно, пусть на меня. Тогда чего ж я сижу, ведь топор — тут, за капом, в ящике лежит. Раза четыре стукнуть по вожаку — вот и вся жертва. Должен же я что-то для людей сделать, если я же их, оказывается, и погубил.
Вдруг я увидел — Димка стоит внизу, тусклый свет падает на него из кубрика. Не знаю, сколько он там стоял. Может быть, слышал наш разговор с Жорой.
Димка прикрыл аккуратно дверь, поднялся ко мне, сел рядом:
— Нужно что-то делать, шеф.
— Это и я думаю. Только, наверно, поздно.
— Шеф… Правда, что плотик есть на полатях?
— А ты не видел? Ну, он всегда поводцами завален. Белый такой, с красным.
— Он надувной?
— Плотик-то? Нет, железный. Пустотелый.
— Там двое смогут?
— Ну… Вообще-то он тузик.
— Ну и что — тузик?
— Одноместный, значит. Но двое тоже смогут. Хотя опасно.
— Утонет?
— Тесно в нем. Трудно грести. Ну, когда жить хочется… А что, решились вы с Аликом?
Он придвинулся ко мне.
— Шеф, послушай. Это не так безумно, как кажется… Два дня мы продержимся, а там нас подберут. Здесь же промысел, проезжая дорога. Ведь глупо же, пойми, ехать в открытый гроб. Ведь все уже лежат, лапами кверху. Только мы двое. Я это сейчас понял… Шеф, мы не умрем. Это я точно говорю, умирают же не от шторма, не от голода. Только от страха. Это доказано, шеф. Об этом книги написаны. Но мы-то не трусы! Мы хоть побарахтаемся — для очистки совести.
Говорил он прямо как проповедник. Даже глаза у него светились. И я подумал: конечно же, можно. Можно и шлюпку вывалить вторую. Можно плотики сплести из кухтылей, плоты из бочек.
— Да если бы все, как вы, — сказал я ему.
— Шеф, пошли!
Он встал, потащил меня за рукав.
— Куда?
— Пошли сядем в плотик. Пока не поздно.
— Да там же только двое сядут.
— Шеф. Все умерли от страха. А человек жив, пока он хочет жить. Ведь ты хочешь? Если сейчас не рискнем…
— Понимаешь, я еще «деда» хочу вытащить. Я «деда» не брошу. И Шурку… И Серегу… И «маркони»…
— Им легче будет — с тобой заодно?
— Ну, как тебе объяснить? Да чего объяснять? Ты же Алика не бросишь?
Он не глядел на меня.
— Алика я спрашивал. Он не рискнет. Шеф, тут закон простой. В плотик садится, кто хочет. Двое — значит, двое. Иначе не спасается никто.
Он так печально это сказал, безнадежно. Мне даже жалко его стало, вот черт какой…
— Ну, послушай, — я его посадил рядом. — Ну, я тебе скину плотик. И ящик притащу шлюпочный. Там галеты, вода пресная, бинты. Попробуй один. Одному же легче в тузике. Два свитера наденешь под рокан: от холода еще умирают, не только от страха. Может быть, выгребешь. И кто тебя упрекнет, что ты жить хотел?
— Нет, — он замотал головой. — Один умирает. Это я знаю хорошо. Какие все кретины! Какой я кретин!
— Да не убивайся ты, ей-Богу. Если б ты по-настоящему хотел, поплыл бы и один.
— А ты?
— И я бы. Если б меня ничто не держало.
Он вздохнул:
— Нет. Ничего не выйдет.
Вышел Алик — в одних носках. Поднялся к нам.
— Ну что? — спросил беспечным голосом. — Не решаетесь, викинги?
— Ты береги тепло, — я ему посоветовал. — Без сапог не ходи, с ног все и начинается.
— Иди спать, Алик, — сказал Димка. — Пойдем и мы ляжем. Лапами кверху.
Алик его проводил глазами и сказал мне:
— Шеф, если тут дело во мне, то я — пас. Это действительно так. Мы договорились.
Я взялся за голову.
— Не могу я вас понять. Не могу, и все. Как это так можно договариваться?
— Тут простой расчет, шеф. Простой и трезвый.
— Иди к Богу в рай! Уйди. Я вас обоих знать не хочу.
— Зачем же злиться? На кого, шеф?
— На себя одного.
— А мы при чем?
— Оба вы такие хорошие — сил моих нет!
Я взялся за поручень, поднялся, пошел вверх. Вдруг сорвался, полетел назад затылком, но чудом вывернулся, звериным каким-то рывком. Сердце у меня чуть не выпрыгивало.
Дрифтерский ящик я легко нашарил, но пока топор искал в темноте, среди всякого барахла, мне все лицо искололо снегом. Я прижал топор к груди, вытер лицо, а все не решался идти дальше, на полубак. Его и не видно было, полубака, — сплошная белая мгла и рев. Но я-то должен был его рубить, мой вожак. То есть не самый вожак, пеньку-то что стоит перерубить, а плетеный стояночный трос, из стальной жилы. Он и убить может. Ну, ладно, я подумал, это все-таки мое дело вожаковое, никто за меня его не сделает. Вот разве помог бы кто.
Я увидел — Алик выглядывает, жмется от холода.
— Пойди, — говорю, — к лебедке, ты все равно намок. Стопор ты знаешь, как отдать. А я рубану на кипе.[60]
— А кто это приказал?
— Э, кто приказал!
Я пошел как слепой, нашарил трос и потом — по нему, плечом вперед. Натянут он был, как штанга, и когда я добрался до киповой планки и ударил, топор отскочил, как резиновый. А на тросе — я пощупал — и следа не осталось от удара.
— Давай, помогу.
Я оглянулся — Алик стоял у меня за спиной, весь облепленный, лицо в снегу.
— Отвались!
— Ну, что злишься? Давай вместе. Чем тебе помочь?
— Иди в кап, убьет же концом!
— А тебя?
— Ты смоешься?
Волна накрыла нас обоих, только я успел пригнуться под планшир, а его потащило, только носки его замелькали. И, представьте, он вскочил и снова начал, ко мне подбираться. Ладно, мне не до него было.
По две, по три жилки рвались после каждого удара, и трос звенел, как мандолина, отбрасывал топор, будто живой. А часто и по планширю попадало или по кипе. Но я озверел уже, рубил как заведенный. Он делался все тоньше, готов уже был лопнуть, и я оглянулся — нет ли кого на палубе. Алик стоял у капа, прижавшись.
— Полундра от вожака!
Одной рукой я подобрал полу телогрейки и накрыл голову, а другой рубил.
Полубак пошел вверх, и трос заскрежетал на кипе — я поостерегся его рубить, — но тут-то он и лопнул сам. Я не видел, как он хлестнул в воздухе, но по капу удар был, как будто клепальным молотом. А от капа — меня по плечу! Я завалился и поехал к трюму. Там только вскочил на ноги. А топора как не было.
Алик стоял на том же месте, держался за поручень. Как его только не задело? Счастливая же у салаги судьба!
