Женщины плакали…
Мне думалось, — вдруг я проснусь и исчезнет тяжелый, чудовищный сон. Но нет, сна не было, все оставалось явью… Я понял это, когда первые комья земли упали на крышку гроба, и мне показалось, что мягкие, липкие комья бьют ее по лицу, — и я зарыдал отчаянно, а Фрол нежно, но очень решительно взял меня под руку и повел в сторону, по талому снегу, а Антонина, сама заплаканная, повторяла: «Плачь, плачь, родной, будет легче…» Милая! Мамы нет — теперь ты одна у меня!
Через два дня, на рассвете, Антонина и отец вылетали на юг. В странно тихой, пустой квартире горел свет. Вот так же, рано утром, мы до войны уезжали в Кронштадт. Мама нас провожала. Теперь ее — нет. И кукушка больше не куковала — забыли ее завести.
По русскому обычаю, перед отъездом присели. Первым поднялся отец.
— Не забывай маму, Кит, — сказал он. — Никогда не забуду…
Антонина взяла мою руку и прижалась к ней мокрой щекой.
Отец крепко обнял меня, и они уехали.
Глава пятая
СУДЬБА ТОВАРИЩА
Решалась судьба Бубенцова и Лузгина. За столом, покрытым зеленым сукном, сидели Вершинин, Глухов, преподаватели курса и командиры рот.
Люди, которые защищали Родину, когда Бубенцов и Лузгин еще в школе учились, смотрели теперь на них с укоризной.
— Скажите, курсант, вы были до училища радиотехником? — спросил, вызвав к столу Бубенцова, Глухов.
— Так точно.
— Окончили техникум?
— Да.
— И окончили на «хорошо», иначе бы вас не выпустили специалистом?
— На «хорошо».
— Вот видите. А сколько вам лет?
— Двадцать.
— Двадцать лет, — повторил Глухов, и этим было сказано все: вот дожил ты, Бубенцов, до двадцати лет, а что из тебя получилось?
— Я полагаю, вы знаете, почему вас вызвали на совет?
— Так точно, знаю.
— Вы хотели на флоте служить?
— Да, хотел.
— Хотели… И в училище шли с охотой?
— С большой охотой.
— Так как же так, Бубенцов, получилось, что вы все время получаете двойки?
— Очевидно, я неспособный…
— Неправда. Неспособные не оканчивают техникум на «хорошо». Другим труднее, чем вам, но все же они не имеют двоек. Обладая вашей специальностью, вы можете совершенствоваться. Вы слышали, разумеется, о радиолокации? Перед вами на флоте открывается огромное поле деятельности… Комсомольская организация вас предупреждала?
— Предупреждала, товарищ капитан второго ранга.
— И на вас это не произвело впечатления? Может быть, какие-либо внешние причины мешают учиться? Ну, скажите, Бубенцов, откровенно: знакомства или еще что-нибудь…
Бубенцов отмолчался.
— Вы получаете от матери деньги? — спросил его «навигатор», капитан первого ранга Быков. — Она библиотекарь? Где?
— В Сумах.
— Сколько она получает?
— Немного…
— А вы? Сколько вы получаете?
— Вы ведь знаете…
— Да, я знаю. Когда мы учились — мое поколение, мы получали значительно меньше денег, чем получаете вы. И у родителей помощи не просили; мы всегда считали, что всем обеспечены и на мелкие расходы нам нашего содержания хватит вполне, а вы, Бубенцов, получаете намного больше того, что мы получали, и еще ждете, чтобы вам посылала мать, которая сама вправе ждать от вас помощи. Честно это?
Бубенцов ничего не ответил.
— Ну, как вы думаете, Бубенцов, честно это или нет? — Всегда румяное морщинистое лицо «навигатора» от негодования побледнело.
И на этот раз не дождались от Бубенцова ответа. Тогда Глухов показал ему найденную мною записку.
— Вы потеряли?
— Да, — побагровел до кончиков ушей Бубенцов.
— Что же вы натворили? Вам угрожают, что расскажут о чем-то начальству…
Бубенцов потупился.
— Бубенцов, люди, искренне к вам расположенные, хотят выяснить, что вам мешает учиться. Очевидно, все же существуют какие-то внешние причины. В последний раз, когда Лузгин был в самовольной отлучке, вы пытались покрыть его. К счастью, у нас в училище укрывательство и круговая порука давно изжиты. Вас разоблачили ваши же товарищи. Где был Лузгин во время поверки? Куда вы звонили ему по телефону? Не хотите отвечать? Ну, так вот… Знаете что, Бубенцов? Комсомольская организация класса, использовав все средства убеждения, написала письмо вашей матери.
Бубенцов, вздрогнув, изумленно уставился на Глухова.
— На днях, — продолжал Глухов, — был получен ответ.
— Зачитайте, Рындин, — Глухов протянул мне письмо.
Бубенцов узнал почерк матери. У него начали дрожать губы. Вытаращив глаза, он смотрел мне в рот. Я прочел:
— «Дорогие мои… Я получила ваше откровенное комсомольское письмо… Сижу я и думаю: какова будет дальнейшая судьба моего сына? Думает ли Аркадий о своем достоинстве советского юноши? Всего семь-восемь месяцев тому назад он мечтал о военно-морском училище. У него достаточно ума и знаний, чтобы хорошо учиться, но не хватает, видимо, одного: силы воли, чтобы отбросить все лишнее, мешающее занятиям. Как можно нарушать воинскую дисциплину? Думает ли мой сын, который так близок мне, но возбуждает сейчас во мне только чувство негодования, о том, что он делает? Отец Аркадия погиб во время Отечественной войны. Я требую от своего сына, как мать, как человек, отдавший все, чтобы вырастить его, но, к сожалению, не воспитавший его как следует, чтобы он подтянулся…
И через ваше посредство я обращаюсь к сыну и говорю: «Аркадий, опомнись!»
До чего докатился ты, Бубенцов! «Письмо мое прошу сделать гласным».
— Вы можете сесть и подумать, — сказал ему Глухов.
Теперь настала очередь Лузгина.
— Лузгин! — вызвал его Вершинин.
Платон подошел к столу.
— Ваш отец прислал нам написанное вами письмо. Он нашел его дома, у вас на столе. Вот оно. «Петрусь! Наконец, получил финансы. Приду к тебе. Жди. Настроение поганое — надо напиться». Напиться! Эх, Лузгин, Лузгин! Кто такой этот Петрусь?
Платон глупо заулыбался.
— По-моему, в том, что я вам сказал, ничего нет смешного. Всех нас интересует, с кем курсант дружит за стенами училища. Кто ваш друг?
— Один техник.
— Техник?
— Радиотехник.
— Ваш старый знакомый?
— Нет.
— Где же вы с ним познакомились?
— В трамвае.
— Весьма подходящее для курсанта знакомство: в трамвае. Вы выполнили свое обещание: напились и опоздали в училище с берега. Вы были вместе с Бубенцовым?
— Да. С Бубенцовым.
— И у этого же Петруся вы были и в другой раз, когда вас не оказалось на вечерней поверке?
— Нет… то есть так точно, у этого…
— Скажите, вы задумывались когда-либо над тем, что, плохо занимаясь, пьянствуя, опаздывая с берега и совершая самовольные отлучки, вы являетесь для училища балластом? Вы отлично знаете, как много достойных юношей стремится к морской службе. Училище может удовлетворить лишь третью часть заявлений. Вас приняли потому, что вы нахимовец, и надеялись, что вы будете для других примером. Хороший пример, нечего сказать! Вы пренебрегаете традициями училища, предпочитаете общество какого-то подозрительного Петруся коллективу ваших товарищей. Вы занимаете чужое место, Лузгин! На вашем месте сидел бы не нерадивый и распущенный человек, а курсант, стремящийся быть настоящим моряком. Ваши товарищи-комсомольцы с вами беседовали?
— Да.
— И не раз?
— Не раз…
— Вы какие-нибудь выводы сделали?
Платон только плечами пожал, вот уж поистине «маячная башня»!
Тогда взял слово капитан первого ранга Рукавишников:
— Нет среди нас человека, который не уважал бы Вадима Платоновича Лузгина. Флот им гордится за его подвиги. Мы никому не позволим позорить его доброе имя. Ваш отец воевал за то, чтобы вы не стали ничьим рабом — ни немецким, ни американским. Понимаете ли вы это?
Ну, где уж ему понять! Он встрепенулся только тогда, когда Вершинин вдруг приказал:
— Пригласите капитана первого ранга Лузгина.
Тут Платон стремительно подался к столу: не надо, не зовите отца! Но уже было поздно. Обе половинки тяжелой двери широко распахнулись. Медленно, волоча больную ногу, опираясь на палку, в зал вошел Вадим Платонович. И все, как один, офицеры встали, отдавая дань уважения старшему товарищу, израненному в боях.
