кой ты с ним связался? Мог же ты его не услышать.
"Маркони" к нему повернулся вместе со стулом:
— Но мы же его услышали.
— Сами полные штаны нахлебали. Имеем право никаких сигналов не принимать.
— Но мы же его приняли!
Кеп не ответил, отошел. В трубе опять свистнуло.
— Нету, нету связи, — сказал кеп в трубу. — Да и чего людям надоедать. Делают, что могут… Да я не нервничаю. Это тут некоторые… Шотландцу вот хотят помогать… Я и говорю: ополоумели.
"Дед" вдруг шагнул к нему, отодвинул, сграбастал трубу обеими руками:
— Слушай-ка, Родионыч. Это Бабилов с тобой… Не гнети человека. Я с тобой не собирался говорить, нам не о чем, но приходится. Не гнети ты его. Он себя потерял — с тех пор как ты на судне. Зачем ты из него дерьмо делаешь? Я тебя прошу, и все тебя просят…
Труба не дослушала, заверещала. «Дед» поморщился, взял у кепа свисток и заткнул ее. Труба тут же свистнула. Тогда «дед» вынул свисток и вместо него затолкал ветошь, которой он руки обтирал.
— Грубый ты, — сказал кеп. — Ты хоть кого-нибудь уважаешь?
Я вспомнил про компас — картушка у меня сильно залезла вправо — и завертел штурвалом.
— Ты что, матрос? — спросил кеп. — Ты лево не ходи. Так и вожак порвать недолго.
— Есть не порвать.
"Маркони" опять искал базу: "Я восемьсот пятнадцатый, как слышите?", а когда она откликалась, и мы все замирали, и кеп кидался в радиорубку, вдруг снова влезал шотландец со своей морзянкой и щебетал, выстукивал. Три точки три тире — три точки. Спасите наши души![61] Три точки — три тире — три точки. Мне страшно, несет на скалы, глубина под килем… координаты… Я зову вас, а вы не откликаетесь!
Они, наверное, тысячу раз проходили под этими скалами, знали, что их ждет. И, наверное, все надежды уже потеряли. Тут ничего не поделаешь. И ангел не явится, и чайка не прилетит. Просто рука у ихнего «маркони» сама выстукивала: три точки — три тире — три точки.
Потом все смолкло. Но это не шотландец умолк, это наш «маркони» перешел на шестьсот метров, потому что была уже четверть четвертого и стрелка снова пришла в красный сектор.
Там он опять защебетал. Его слушали целую минуту. Потом заговорила береговая:
— Примите радио шотландского траулера. Всем, кто пытался нас спасти. Вы сделали все, что могли. Мы понимаем. Мы всем вам желаем счастья. Передайте приветы нашим близким.
И никто на это не откликнулся. Это правда, у всех были карты.
Кеп встал против окна, заложил руки за спину. По стеклам ляпало пеной, потом снегом и снова пеной.
Я сказал:
— Их там уже нету, сетей.
И почувствовал, как у меня задрожали ладони на шпагах. Все, кто был в рубке, уставились на меня. Кеп спросил:
— Почему думаешь?
— Он вожаковый, — сказал Жора. — Ему видней.
Кеп смотрел на меня:
— Ты что, трос пощупал?
— Да.
— А чем ты его щупал? — спросил Жора. — Не топориком?
Я сказал:
— Да.
— То-то слышно было, — сказал Жора, — по капу звездануло.
Кеп снял шапку, вытер ею лицо. Он даже вспотеть успел в один миг.
— Почему же молчал?
"Дед" за меня ответил:
— Николаич, он тоже страху подвержен.
— Ты знаешь, — спросил кеп, — что ты под суд пойдешь?
— Знаю.
— И что я с тобой вместе?
— Когда рубил — не знал.
"Дед" сказал:
— Он правду говорит.
— Ну что, вместе посидим. На одной скамейке. Как думаешь, веселей нам вдвоем будет? — Кеп снова надел шапку. — Поверни пароход носом по курсу. Пойдем, как люди. Клади лево руля.
Я положил. «Дед» переключил телеграф на передний. Рубка накренилась почти отвесно — когда мы повернулись лагом, — потом выровнялись.
— Одержи, — сказал кеп. — Вот так. Спасибо, рулевой. А теперь выйди к собачьим чертям из рубки. И чтоб я тебя больше никогда в ней не видел.
— Выйди, — сказал «дед».
Жора-штурман принял у меня штурвал.
— Разбуди там Фирстова.
Когда я выходил, кеп сказал «деду»:
— Ты еще про шотландца заикаешься. А мы и без сетей-то, оказывается, не выгребали…
Я шел напрямик, от волны уже не спасался. Даже подумалось: а пусть смоет к чертям. Вот именно, к чертям собачьим. Меня еще с вахты не выгоняли.
В кубрике еле светился плафон. Карты валялись на полу. Не знаю, чем они там кончили, Турка с Серегой, кто кого.
Я растолкал Серегу, он сказал: "Ага, сейчас иду" — и опять заснул. Я его стащил с верхней койки на стол. Он покачался, спросил с закрытыми глазами:
— Идем куда-нибудь?
— К базе.
Я сунул ему в зубы папиросу и зажег. Он затянулся и совсем очухался, стал одеваться. Я его выпроводил и полез к себе в койку.
— Сень, — вдруг спросил Митрохин, — что там на мостике говорят: потонем мы?
Тут я немножко взбесился:
— А что на мостике, больше твоего знают? Свой «голубятник» не работает?
Он не обиделся. Сказал мне печально:
— А я, знаешь, письмо нашел в телогрейке. Свое, домой. Хотел на базе отдать и забыл.
— Ну, братана ты хоть встретил.
— Да. С ним-то я попрощался. А баба письма не получит.
— Ты спи давай. Хочешь — я свет вырублю?
— Не надо.
— Ты ж не заснешь со светом.
— Я и так не засну. А со светом все-таки легче.
Я лег в койку и вытянулся. Устал я, как ни разу в жизни.
— Слушай, — я вдруг спросил, сам от себя не ждал. — А ты почему с открытыми глазами спишь? Ты это знаешь?
— Знаю. Это давно у меня. Я уже тонул раз. И так же вот свет погас. Потом даже в психическую попал.
— Ну, ведь тогда же все-таки спасся. Может, и теперь…
— Сколько ж веревочке виться, Сеня?
Он что-то начал рассказывать мне, про какие-то свои предчувствия, но я уж не слушал, дремал. И не мешало мне, что перекатывает в койке.
Сколько я проспал? Мне показалось — минуту. Так оно, верно, и было.
Я услышал — кто-то бежит, врывается в кап. И сапоги бацают по трапу, наши, полуболотные. Двадцать ступенек трапа — двадцать ударов мне в уши. И крик:
— Бичи! Подымайсь, есть работа на палубе! — Это Серега орал, как будто мертвых будил на кладбище. — Шотландец тонет! Шотландца идем спасать!
Пусть жалок раб в селении глухом,
Далеком от тебя, как своды неба эти,
Но если женщина грустит о нем,
Я вижу в этом знак, что стоит жить на свете.
Японская танка
Я лез по трапу и видел — оба прожектора врублены, но светят, что называется, один другому: заряд валил, какого я не видывал. Снизу его хоть смывало волной, а на мачте, на вантах нарастали бороды, как на соснах в тайге.
