Пекоувер открыл было рот, чтобы повторить свое предсказание, но передумал, покачал головой и сел. Все молчали, гребцы снова взялись за весла, баркас пошел вперед, полил дождь, и каждый из нас гадал, мистеру ли Фрейеру не повезло с бакланом или слова мистера Пекоувера не лишены смысла.
День 23: 20 мая
Хирург ледуорд, который, на наше счастье, оказался одним из самых крепких в команде баркаса, потратил вторую половину этого дня, беседуя поочередно с каждым ее членом, – мистер Блай приказал ему определить их состояние. Я сидел не столь близко к ним, чтобы услышать разговор, который затем состоялся между хирургом и капитаном, но лица у них были озабоченные, говорили оба шепотом, а потом капитан приказал заменить двухчасовые смены гребцов часовыми. Это сокращало время нашего отдыха, но хотя бы мы не добирались до конца смены полумертвыми от усталости.
Довольно было оглядеться вокруг, чтобы понять: положение наше – хуже некуда. Большинство моряков, и я в том числе, были очень слабы, дурно пахли, с наших обожженных солнцем лиц лоскутами слезала кожа. Некоторых – Джона Холлетта и Питера Линклеттера, к примеру, – пришлось на двадцать четыре часа освободить от гребли, до того они были плохи. Ранее меня и самого освобождали на пару дней от двух смен, и, надо сказать, я загадочным образом набирался при этом сил.
– Что нас ждет, капитан? – спросил я, надеясь услышать хоть что-нибудь утешительное.
– Спасение и долгая жизнь, мастер Тернстайл, – с полуулыбкой ответил капитан. – Спасение и долгая жизнь.
День 24: 21 мая
Худший из всех пережитых нами до сих пор дней. Дождь зарядил с рассвета и хлестал до темноты, тяжкие полотнища воды рушились на нас – такие, что, вытянув перед собой руки, мы едва видели их. О том, чтобы вести баркас в сторону Новой Голландии – нашей, как говорил капитан, цели, – и думать было нечего, мы просто делали все посильное, чтобы держаться на плаву. Даже те, кто последние несколько дней валялся в бреду, ухитрились подняться и пригоршнями вычерпывали из баркаса воду, ибо над нами нависла опасность пойти ко дну. Никогда еще не ощущал я с такой остротой безумие всей нашей затеи. Казалось, шторм несет на нас дождь со всех сторон сразу, и все же мы опускали ладони ко дну баркаса, сцепляли пальцы, образуя подобие чаши, способной вместить немного воды, и выплескивали ее за борт, и ветер подхватывал ее на лету и отправлял прямиком в наши глаза и рты. Все это было кошмарной игрой, сражением между людьми и природой, в котором мы пытались избегнуть уничтожения. В какой-то миг ветер сбил меня с ног, ударив спиной о борт, мотало нас до того, что я почувствовал: довольно откинуть голову назад – и она уйдет под воду Тихого океана, да так на долю секунды и сделал. Под водой было тихо, я открыл глаза и представил себе, как легко было бы отправить в нее все мое тело и не бороться больше, не плыть, но тонуть, опускаться на дно, умирать. Здесь же нет ничего, кроме полного покоя, и, клянусь, он манил меня нечестивым отдохновением.
Чья-то рука выдернула меня из этого безумия и опустила на дно баркаса, и я немедля принялся снова вычерпывать воду. Кому эта рука принадлежала, не знаю, возможности различать лица и голоса попросту не существовало, но хозяин ее несомненно решил, что я окончательно сломлен и сейчас утону. Конечно, он спас меня, однако я все еще пребывал не на этом свете. Миг-другой покоя – вот все, что мне требовалось, тогда я пришел бы в себя.
Руки мои двигались будто независимо от тела, по тому, как раскачивался баркас, я понимал, что все заняты одним со мной делом. Кто-то вдруг повалился на меня, я полетел лицом вперед, врезался в другого моряка, и все мы попадали, точно кегли на господской лужайке. Чтобы ругаться, времени у нас не было, как не было и выбора: мы могли только черпать и черпать воду – прямо там, где очутились. Восемнадцать человек, сражающиеся в двадцатифутовой посудине из дерева, клея и гвоздей за свои жизни. И ради этого я покинул Портсмут? Ради этого бросил «Баунти» и Отэити?
Я приподнялся со дна, и волна ударила в лицо с такой мощью, что мне показалось, будто она сдирает кожу со щек, вдавливает глаза, и я издал вопль страха и жалости к себе, вопль, в котором соединились все крики, какие мне удавалось много лет укрывать в глубинных уголках моей души. Я вопил все громче, раззявив рот до последних пределов, и все же не слышал себя. Ветер и буря швыряли нашу посудину с волны на волну, вознося над ними, бросая под них, волоча по морю. Как мог Спаситель оставить нас в подобной беде? – дивился я. Положение, в коем мы оказались, наполняло меня таким отчаянием, что я мог бы и разрыдаться, если бы в теле моем остались силы, потребные для рыданий. Но в нем не осталось ничего. И я продолжал делать единственное, на что был способен в тех обстоятельствах.
Вычерпывал воду.
И снова вычерпывал.
И вычерпывал снова и снова.
И молился о том, чтобы мне удалось пережить эту ночь.
День 25: 22 мая
Я ее пережил. Мы все пережили ее. Но дорогой ценой, ибо теперь лишь немногие из нас были способны взяться за весла.
– Я чувствую, что Новая Гвинея где-то рядом, – сказал капитан. Он выглядел таким же нездоровым, как и вся команда; я отметил, что борода его посветлела в сравнении с сильно отросшими на голове волосами, в ней проступила седина. Мы с ним сидели бок о бок, вглядываясь в горизонт, капитан только что закончил заносить ежедневные заметки в маленькую записную книжку, которую мистер Кристиан, скотина, разрешил ему взять с собой.
– Знаете, о ком я думал этим утром, сэр? – решился спросить я.
– Не знаю, Тернстайл, – со вздохом ответил он. – О ком? О каком-то оставшемся дома друге? Об одном из братьев, как ты их называешь?
– Нет, не о них, – ответил, покачав головой, я. – О том пареньке, Смите. Джон Смит, так его, по-моему, звали.
Капитан нахмурился и, приподняв бровь, повернулся ко мне.
– Джон Смит, – медленно повторил он. – Имя мне определенно знакомо, но его носят столь многие. Был ли он…
– Он был пареньком, который прислуживал вам до меня, – сказал я.
– Не странно ли, что все здесь считают возможным перебивать меня? – сказал капитан. – Я имею в виду, на баркасе. На «Баунти» никто на подобное не решался.
– Нет, сэр, вместо этого они взбунтовались, – ответил я. Замечание мое было дерзким – не оскорбительным, конечно, однако полгода назад меня выпороли бы за него, теперь же капитан лишь усмехнулся.
– Полагаю, в этом ты прав.
– Джон Смит был вашим слугой, – продолжал я. – Ему полагалось плыть на «Баунти» вместо меня. Однако он переломал ноги – несчастный случай.
– О, теперь я его вспомнил. Он плавал со мной годом раньше. Ужасный был, должен тебе сказать, малый. Смердел так, что небесам было жарко. Как бы часто ни отправлял я его на помывку, он возвращался, источая зловоние, способное и мертвеца вернуть к жизни. Кстати, то не был несчастный случай, Тернстайл. Думаю, мистер Харлетт набросился на него и паренек слетел со сходней.
– Что же, зато он посмеялся последним, – заметил я, улыбаясь; в происшествии этом присутствовала своя ирония. – Потому что мы-то здесь – вы, я и мистер Харлетт – на борту нашей злосчастной посудины, а он, скорее всего, в Спитхеде, ноги снова исправно служат ему, и сейчас он сидит на тамошнем теплом постоялом дворе, пьет ром да уплетает что-нибудь вкусненькое.
– Да, пожалуй, тебе тогда не очень повезло, – признал капитан. – Надеюсь, однако, та часть нашего плавания, что предшествовала… неприятностям, показалась тебе не очень дурной.
– О да, сэр, – согласился я, снова улыбнувшись, на сей раз слову «неприятности». – К большому моему удив лению.
Мы посидели немного в молчании, пока обоих нас не одолела скука и капитан не обратился ко мне снова:
– Каким же образом ты попал в нашу команду, Тернстайл? По-моему, мне об этом неизвестно.
