Ознакомительная версия.
…Во Владивосток мы пришли за двое суток, то есть 19-го июля. В настоящее время грузим уголь и простоим долго.
Затем остаюсь жив и здоров. Матвей Прохоров.
Не заботьтесь обо мне и благодарите Бога».
В этом письме Матвей Лаптев делится с родителями и братьями своими мыслями о том, что надо жить в любви и согласии, и тогда будет в доме порядок.
«1904 года июля 22-го дня, г. Владивосток, крейсер “Громобой”.
Здравствуйте, многолюбящие мои родители, тятя Прохор Николаевич, мама Марфида Леонтиевна! Шлю я, сын ваш Матвей, вам по поклону и желаю от Господа Бога доброго здоровья и душевного спокойствия и прошу родительского благословения. Прошу я вас, тятя и мама, обо мне не заботитесь много… Молитесь Богу, чтобы продлил дни вашей жизни и ниспослал бы те дни, когда я вернусь домой… И еще прошу, тятя, мама и братцы, заботитесь больше о спасении своей души и про загробную нашу жизнь… И жить надо по заповедям Божьим, а именно: надо прощать каждому все безропотно и не судить никого. И вам, братцы, мой наказ: помните, покуда есть чего у нас дать взаймы, давайте без разбору, делает он для нас худо или хорошо…Кроме того, тятя и мама, и братцы с невесткой, и Гликерия, старайтесь жить в согласии. Слушайтесь стариков и не обижайте их, а если когда чего и скажут, не надо дуть морду, как у нас заведено, – это очень нехорошо. Если не будем мы один другого слушать и прощать, то это не доведет до хорошего… Отчего в доме все рушится? Рассердишься, наговоришь в сердцах сам не знаешь чего, а потом совесть мучает… А не лучше ли жить без этого? Если что не так, можно поговорить спокойно, не горячась… Ведь разговор до хорошего не доводит…
Еще, тятя и мама, скажу я вам: хозяин в доме должен не сам все делать, а смотреть должен, что делается, и не доводить дело до раздора…И десять хозяев в доме не должно быть, а кто-нибудь один – тогда только будет в доме порядок… А вам, братья, надо спрашивать всегда у родителей совета, даже если что и знаете хорошо, потому что ум – хорошо, а два – лучше…Братец Иван, как-нибудь крепись и помни: зависит все от тебя сейчас, и на тебе теперь все хозяйство, и береги здоровье, оно пригодится. И будь спокойнее сердцем. И все делай, посоветовавшись с тятей. Присматривайся, как хозяйствуют хорошие люди, и учись у них. Я намерен – если Бог даст и вернусь домой – принять все меры к согласованному житью. Но едва ли придется вас видеть. Ох, как тяжело! Хотя бы на час Бог привел побыть дома!…Не подумайте, что служба тяжела… а только забота меня гложет, и мерещится своя судьба…
Я вам пошлю денег… только прошу не сказывать никому, потому что будут укорять, что с войны посылал деньги. Деньги я пошлю на крестного…»
В этом же письме было вложено послание супруге и сыну:
«Здравствуйте, дорогая моя любящая супруга Гликерия Андрияновна и дорогой мой сынок Димитрий! Шлю супружеское почтение, а Мите – родительское благословение… и желаю от Господа Бога доброго здравия и благополучия. И уведомляю, Лукерия, я здоров, слава Богу. Живи, молись Богу, слушайся родителей и жди домой. Бог милостив…
В море мы ходили, 15 суток были в большой опасности, утопили два добровольца и два взяли во Владивосток, один утопили небольшой пароход и четыре парусные судна, так что японцам… на несколько миллионов и пленных японцев привезли с собой. Но и сами едва выбрались обратно, так как из Тихого океана уйти в Японское море надо было узким проливом, где эскадра Камимуры ждала нас больше недели.
…Прощайте, дорогие мама, тятя, братцы Андрей, Иван, Михаил и невестка Анна… и дорогая любящая супруга Гликерия. Остаюсь в добром здравии сын, брат и супруг.
А Порт-Артур осаждают. Там идет сильный бой».
…Рано утром первого августа 1904 года Владивостокская эскадра из трех крейсеров подошла к месту предполагаемой встречи с Порт-артурской эскадрой в Корейском проливе. Но вместо русских кораблей их встретила в полном составе (7 крейсеров) эскадра японского адмирала Камимуры. Завязался жестокий бой. Шедший концевым «Рюрик» получил попадания в кормовую часть, было выведено из строя рулевое управление и крейсер потерял ход. В бою погиб командир корабля капитан 1-го ранга Евгений Трусов. Два других крейсера («Россия» и «Громобой») в течение нескольких часов пытались помочь «Рюрику», отвлекая огонь противника на себя, а затем стали прорываться на север. «Рюрику» удалось восстановить ход и его скорость достигла 8 узлов, но все орудия оставались выведенными из строя. Это давало надежду японцам на быстрый и легкий захват корабля. Они прекратили огонь и приблизились, готовясь взять «Рюрик» на буксир. Лейтенант Иванов, принявший командование кораблем на себя, направил «Рюрик» на ближайший крейсер врага, пытаясь его таранить. В это время кондуктор Коротков выпустил торпеду из уцелевшего минного аппарата. Японцы отошли и вновь открыли ураганный огонь по «Рюрику», превратившемуся в дымящую груду металлолома. Продолжать бой русский корабль уже не мог.
Не желая сдаваться врагу, лейтенант Иванов приказал открыть кингстоны. Оставшиеся в живых моряки убрали погибших с палубы, плотно задраили двери и покинули корабль. «Рюрик» накренился на левый борт, потерял остойчивость и затонул. Погибли 204 человека, ранены были 305 моряков.
В этом бою был ранен друг и земляк Матвея Лаптева – артиллерист с крейсера «Рюрик» Иван Берсенев. После того как корабль исчез под водой, его, как и других матросов, выловили японцы и доставили на японский крейсер. Иван даже не помнил, как его привязал к деревянной койке судовой священник батюшка Алексий и столкнул за борт.
Очнулся он уже на палубе «Японца». Рядом с ним стоял лейтенант Иванов, сотрясаемый дрожью от холода и унижения. Это был плен!
Вскоре к ним присоединился спаситель Ивана, иеромонах Алексий, якут по национальности. Иван видел, с каким удивлением рассматривают раздетого до исподнего раскосого монаха японцы, тыкая в его сторону пальцами и оживленно переговариваясь.
Впоследствии отец Алексий (в миру Василий Тимофеевич Оконешников) так вспоминал происшедшее:
«Матросы бились самоотверженно; получавшие раны после перевязки шли снова в бой; проходя по верхней палубе, увидел матроса с переломанной ногой, едва державшейся на коже и жилах, я хотел было перевязать его, но он воспротивился: “Идите, батюшка, дальше, там много раненых, а я обойдусь”, – с этими словами он вынул свой матросский нож и отрезал ногу. В то время поступок этот не показался таким страшным, и я, почти не обратив внимания, пошел дальше. Снова проходя это место, я увидел того же матросика, подпершись какой-то палкой, он наводил пушку на неприятеля. Едва я поравнялся, он дал выстрел, а сам упал как подкошенный. Услышав с батареи, что ранен командир Е.А. Трусов, я подбежал к нему и нашел его лежащим в боевой рубке и истекающим кровью.
В это время крейсером командовал лейтенант, старший минер Н.И. Зенилов. На верху, на мостике, происходило что-то ужасное. Все сигнальщики, дальномерщики были перебиты, палуба полна трупами и отдельными оторванными частями человеческих тел. Спустился на батарейную палубу, там ужасный пожар; навстречу бежит с забинтованной головой лейтенант Постельников, вдвоем с ним мы взялись тушить пожар; раненые, кто ползком, кто хромая, помогали и держали шланги. Пожар удалось потушить. Я побежал в лазарет: доктор, оказывается, уже распорядился внести раненых в кают-компанию. Наставали тяжелые минуты. Приблизительно около восьми часов мы лишились возможности управляться: все проводы были порваны. При повороте руль положили на правый (левый?) борт и тут его заклинило. Румбовое (румпельное?) и рулевое отделения были затоплены, в кают-компании несколько пробоин, большинство их не успевали заделывать. В десятом часу “Громобой” и “Россия” пытались нас спасти. Видя нашу беспомощность и желая спасти другие суда, адмирал поднял сигнал “Крейсерам полный ход” и направился к Владивостоку; в погоню ему бросились японские крейсеры. На “Рюрике” к этому времени были убиты мичманы Платонов Г.С. и Плазовский Д.А., тяжело ранен Ханыков И.А., ранены: лейтенанты Постельников и Берг, мичманы Ширяев и Терентьев, штурманский капитан Салов М.С. и старший доктор Солуха. Младшего доктора Брауншвейга тяжело ранило на моих глазах осколками снаряда, попавшими в левый минный аппарат. Почти одновременно меня отбросило, и я пробил головой парусиновую переборку кают-компании и от ушиба потерял сознание. Сколько времени я был в беспамятстве, не помню; придя в себя, я вышел наверх. Убитых было так много, что по палубе приходилось пробираться с трудом, строевых оставалось мало. Лейтенант К.П. Иванов послал барона Шиллинга приготовить взорвать корабль. Узнав, что взорвать судно нельзя, так как уничтожены все провода, лейтенант Иванов отдал приказ открыть кингстоны и распорядился выносить раненых, привязывать их к койкам и выбрасывать за борт.
Видя это, я пошел исповедовать умирающих. Они лежали на трех палубах по всем направлениям. Среди массы трупов, среди оторванных человеческих рук и ног, среди стонов и крови я стал делать общую исповедь. Она была потрясающей: кто крестился, кто протягивал руки, кто, не в состоянии двигаться, смотрел на меня широко раскрытыми, полными слез глазами: картина была ужасная… Крейсер погружался, когда я вышел на верхнюю палубу, на воде уже было много плавающих. Лейтенант Иванов передал мне спасательный круг и советовал скорей оставить судно. Я стал раздевать тяжело раненных Ханыкова и Зенилова Н.И. Умирающий доктор просил не спасать его. “Все равно не буду человеком, – сказал он, – пусть я погибну за Отечество”. Раздев офицеров, я стал раздеваться и сам. Рядом со мной обвязывался койкой старший механик Иванов И.В. “Пойдем погибать вместе”, – сказал я ему. “Нет, батюшка, я плавать не умею, пойду лучше погибать на своем посту”, – решил он и отбросил койку. Я бросился в воду, круг мой перехватил тонущий матрос, я начал было опускаться, но вынырнул и увидел около себя плавающую койку, за которую и ухватился. Около меня шесть матросов, почти все раненые, держались за доску.
Ознакомительная версия.
