В повести писатель обращается ко времени, последовавшему за Великой французской буржуазной революцией, превзошедшей «по необычайному своему значению любую известную нам эпоху». Зло старого мира одолевалось «кровавой ценой», что, по Мелвиллу, неизбежно вело к поражению революции: «Незамедлительно сама Революция свернула на неправый путь и предстала даже более тиранической, нежели монархи». И все же развитию Европы был дан мощный толчок. Восстание матросов английского военного флота в апреле и мае 1797 г. против невыносимых дисциплинарных наказаний, в ходе которого были повешены вожди мятежа («это представляло для Англии несравненно большую опасность, чем все декреты и манифесты французской директории»), непосредственно предшествует событиям повести. Прозе своего времени писатель противопоставляет охваченные огнем войн времена. При этом внимание его обращено к «событию, о котором не пишется в национальных историях или историях военного флота или пишется вскользь», и в опровержении лжи официального морского еженедельника дает свое истолкование произошедшего с принципиально демократических позиций.
Всех троих участников трагедии постигает смерть, и для них она — кара. Первого — Клэггерта, возведшего чудовищную ложь, неожиданная, мгновенная смерть настигает в момент, когда он клевещет на невиновного человека, и нет для него ни торжества, ни упоения победой, просто обрыв сознания и существования в расцвете жизненных сил, исчезновение из жизни, выпадение из памяти людской этого человека «без прошлого», но и без будущего. Смерть Билли Бадда — его казнь на рассвете — трагическая кульминация повести — изображается писателем как вознесение распятого на небеса. И, наконец, смерть капитана Вира, которого «поразила мушкетная пуля, выпущенная из иллюминатора капитанской каюты „Атеиста“», — в последние мгновения он произносит имя казненного матроса, и в словах его «по-видимому, не слышалось угрызений совести или раскаяния», в них звучит сочувствие, сострадание, любовь.
Глубокий непоколебимый демократизм позволяет Мелвиллу видеть могучие человеческие страсти среди простонародья, как и обнаруживать здесь людей незаурядных, именно в них открывать подлинный аристократизм (отсюда мотив «происхождения, совершенно не соответствующего нынешнему жребию» героя, характерный не только для Мелвилла, — английский писатель Томас Гарди разработал его в романе о судьбе крестьянки «Тэсс из рода д'Эрбервиллей», опубликованном в том же 1891 г., когда Мелвилл закончил свою повесть).
Билли Бадд — подкидыш, очевидно, незаконнорожденный и благородного происхождения. Он кажется капитану Виру великолепным образцом «genus homo» (человеческого рода), прекрасной моделью для статуи юного Адама до грехопадения, символ изначально прекрасных качеств человека, точно перенесенного из времени, когда не существовало ни Каинова града, ни городского человека; он воплощение того гармонического единства физического и нравственного совершенства, образ которого писатель запечатлевал во всех произведениях, начиная с «Тайпи» (достаточно вспомнить образ Марну в этой повести). Тема грехопадения властно влекла Мелвилла при чтении Шекспира, Шелли, Байрона, Мильтона, Шопенгауэра, и он разработал ее в повести как мотив невольного убийства, совершенного человеком, органически неспособным ни совершить зло, ни постичь его. В более широком смысле — это грехопадение мира, в котором торжествует буква закона, уничтожающая человека. Мира, где для верхов не существует законов, для низов же они — меч карающий, и в решении судьбы простого человека даже самые честные судьи, подобно Виру, вынуждены следовать букве закона. И что такое насильственная вербовка в королевский военный флот, когда в него набирались бродяги, несостоятельные должники, люди, находившиеся в разладе с моралью или законом, даже подозреваемые в преступлении, как не «санкционированное выше отклонение от буквы закона»?
Каптенармус Джон Клэггерт, своего рода начальник корабельной полиции с «редкими сыскными качествами», вкрадчиво льстивый по отношению к начальству, незаурядного ума, с античной чеканностью черт лица, но тяжелым выдающимся подбородком, мог сойти за человека благородного, если бы не был по самой своей природе низким и подлым. Этот своего рода Фуше корабельного мира (пусть читатель вспомнит биографию знаменитого политикана наполеоновских времен, опубликованную Стефаном Цвейгом в 1932 г.) доводит систему слежки и клеветы до виртуозного совершенства. Его изощренное коварство сродни коварству Яго, превращающего жизнь доверчивого Отелло в ад. Писатель исследует таинственные законы симпатии и антипатии, владеющие отношениями людей. И за разгадкой феномена зла, темных глубин в человеке писатель обращается не к классикам юриспруденции Эдварду Коку или Уильяму Блэкстону, но к библейским пророкам, к Платону, считавшему, что «природная безнравственность — это безнравственность от природы». Именно такой безнравственности и содействует буржуазная цивилизация, однако она скрывается за маской благопристойности, руководствуясь в действиях «холодным велением здравого рассудка» и искусно пряча свою цель. И в Клэггерте «таилась маниакальная злоба, врожденная, присущая самой его натуре», заставлявшая его испытывать по отношению к Билли Бадду, подобно Сатане, подбиравшемуся к райским кущам в «Потерянном рае» Джона Мильтона, «гнев бледный, зависть и отчаяние». Он «ощущал все обаяние этого духа, его мужественную и веселую безмятежность, он был бы рад приобщиться ему — и отчаивался». Большинство людей по природе, согласно Мелвиллу, непорочны, и их отделяет от людей порочных «мертвое пространство». Это «мертвое пространство» клеветы, ненависти, зависти. Писатель ярко живописует огромную притягательную силу мужественного прямодушия, веселой благожелательности, великодушия, открытости, исходившую от простого матроса Бадда.
Суровый, но справедливый капитан «Неустрашимого» Эдвард Ферфакс Вир, сдержанный, молчаливый, скромный, честный, человек с сильными интеллектуальными наклонностями, проницательный, старавшийся постигнуть подлинную сущность людей, сформировавший прочные убеждения по наиболее важным вопросам, в отношении к Бадду проявляет и отцовскую доброту и начальственную строгость. С самоотречением исполняет он воинский долг, подавляя в себе голос совести, жалость к Бадду. Он понимает, что, находясь на службе короля, он и подобные ему «утратили естественную свободу в самых важных областях бытия. Когда объявляют войну, советуются ли предварительно с нами, хотя вести ее должны мы? Мы сражаемся потому, что нам приказывают. И так во всем. И в настоящем случае — мы ли сами выносим приговор или же его выносит военный закон, для которого мы лишь орудие?» И пережитая Виром драма не укрылась от глаз автора, заметившего, что сам «осужденный, по-видимому, страдал меньше, чем тот, кто был главным орудием его осуждения». В последней встрече с Баддом, когда он сообщает о смертном приговоре, выражая, очевидно, сочувствие, прощение, доверие, он уступает «первозданным чувствам, которые цивилизованное человечество привыкло держать под спудом». И, лишенный страха перед смертью, безразличный к религиозному обряду, Бадд в последнем слове перед казнью просит у бога благословения Виру. Однако дает ли это основание некоторым американским исследователям говорить о примирении самого Мелвилла с жизнью? Ведь в повести матросы «в полном безмолвии» выслушивают речь капитана, но под конец ее раздается неясный ропот, «похожий на отдаленный рев стремительного потока», «угрюмая злоба» охватывает матросов, чувствующих, что их товарищ не был способен ни на мятеж, ни на преднамеренное убийство. И разве в повести не прозвучали беспощадно суровые слова писателя о том, что на военном корабле священник столь же неуместен, как «неуместен был бы мушкет на аналое», что он «косвенно способствует той же цели, которую провозглашают пушки», ведь «в его лице религия кротких духом как бы санкционирует то, в чем воплощено отрицание всего, кроме грубой силы?»
