Мы зашли на Кировский. Фрол ушел вниз в магазин — купить чего-нибудь на дорогу, и мне стало не По себе. Здесь все напоминало о маме — ее носовой платок на тумбочке в спальне, пустой флакон, пахнущий ее любимыми духами, увядший прошлогодний букет цветов в вазе…
Я заходил домой только взять что-либо из вещей. Кукушка давно уже не куковала — ее некому было заводить. Мне спокойнее жилось в училище среди товарищей, а еще лучше — на корабле.
Как мне хотелось бы заглянуть в свое будущее! В далекое? Нет, в самое близкое!
Что со мной будет, когда я окончу училище? Куда меня пошлют? На Север, на Балтику, на Тихий океан или на Черное море? Кстати, есть еще Каспий, есть Амурская флотилия и другие. Привалит ли небывалое счастье — и я попаду в свое соединение, на торпедные катара? А Фрол, мой лучший друг Фрол, будем ли мы и дальше с ним неразлучны? Не попадем ли в различные соединения, а может быть — на разные моря?
Хлопнула дверь. Это был Фрол, нагруженный колбасой, маслом, сыром и булками.
— Харч обеспечен! — сказал он совсем как тогда, во время войны, когда пришел на вокзал, взмокший, с жареной курицей подмышкой. — Собрался? Пошли на вокзал!
На Московском вокзале желающих уехать было много, а свободных мест в поезде мало. Но Фрол заявил, что «для моряка не существует препятствий». Взяв наши отпускные, он исчез, оставив меня в переполненном зале, и через полчаса явился с билетами.
— Плацкартные, Кит!
Фрол никогда не терялся даже в самой напряженной обстановке.
Через час мы пили в вагоне чай, и он занимал разговором соседей: бухгалтера в пенсне, старика-агронома и двух девушек, ехавших в Ялту. Во всех историях, рассказанных Фролом, он был, разумеется, главным героем. И девушки даже пригласили его к себе в гости.
Время шло незаметно; на третье утро в Симферополе мы простились с соседями. За окнами замелькали горы, сады. Поезд нырнул в тоннель, под потолком загорелись лампочки, нас обдало густым едким дымом. Тоннель следовал за тоннелем, потом в окно брызнул яркий солнечный свет, и открылась глубокая спокойная бухта под синим небом.
— Смотри-ка, Кит, «Севастополь» и «Красный Кавказ»! А наш «Нахимов», наверное, в плавании…
Бухта исчезла, словно захлопнулся объектив фотоаппарата, и несколько минут вагон покачивало среди белых скал; вдруг поезд резко остановился.
— Приехали!
Мы пошли в город. Повсюду лежали груды инкерманского камня. Дома стояли в лесах и в строительной пыли. Фрол повторял: «Вот он, мой Севастополь! Ты знаешь, Кит, что такое наш Севастополь?»
Еще бы не знать! Столица моряков, израненная и разрушенная — в первый раз ядрами, а во второй — авиабомбами и тяжелыми снарядами дальнобойных орудий. И дважды Севастополь возрождался, как феникс, из пепла. Перед нами был дом с мраморной доской: здесь жил когда-то Нахимов. А вот на бульваре, высоко над городом, — строители севастопольских укреплений, отлитые из бронзы. Во время войны памятник был изувечен осколками. Теперь снова вокруг него все зеленело, и на песке возились веселые ребятишки — послевоенное поколение севастопольцев.
Можно часами ходить по истертым каменным трапам с избитыми, в выбоинах, ступеньками, любоваться новыми домами среди развалин, морем, которое видишь повсюду — то зажатое откосами бухт, с кораблями у пирсов, то широкое, открытое, синее, искрящееся до самого горизонта. В Севастополе море неотделимо от города; бухты врезаются в город, перезвон склянок залетает в дома, а свист боцманских дудок слышен на улицах. Белое и синее — цвета Севастополя: белое — форменки, кители, чехлы на фуражках, лестницы, стены домов, прибрежная пена, из которой поднимается памятник погибшим кораблям, синее — море, полосы на тельняшках, воротники, тени на белых камнях, полосы на развеваемых ветром флагах…
Нет другого такого города в мире! Враги убили Нахимова, Корнилова, Истомина, убили тысячи русских солдат и матросов, но победить Севастополь они не могли. Моряки потопили свои корабли, установили корабельные пушки на бастионах и держались одиннадцать месяцев.
Через девяносто лет Севастополь снова был осажден — на этот раз ордами гитлеровцев. Но враги не смогли победить Севастополя: наши советские люди — такие, как командир Фрола Русьев, как Серго — отец Антонины, мой отец, черноморцы — матросы и офицеры, знали, что с ними — весь наш советский народ. И севастопольцы, обвязавшись гранатами, останавливали фашистские танки. Расстреляв все снаряды, взрывали свои батареи и на себя вызывали огонь, чтобы уничтожить вместе с собой нахлынувшую вражескую орду (так поступил командир легендарных зенитчиков на Северной стороне — Пьянзин). И в самые тяжелые дни защитники непобедимого города узнали: главнокомандующий ставит их, севастопольцев, в пример всей нашей армии и всему народу… Отец мне рассказывал, как они слушали этот приказ — и не мог сдержать слез…
Теперь мы видели дважды возродившийся город:
Севастополь — город славы,
Вознесенный на холмах,
В испытаньях величавый
И блистательный в боях…
Он снова становился тем Севастополем, о котором сложено столько легенд и песен!
На бульваре, над морем, все зеленело, цвело, все радовалось солнцу. Катера веселой стайкой выходили за боновые ворота, оставляя за собой разбегающуюся волну.
— Эх, жизнь! — вдыхал Фрол морской соленый воздух. — Эх, Кит, Китище, Китович, до чего хорошо!
Мы опустились по каменному трапу к пирсам Южной бухты и разыскали небольшой транспорт «Дельфин». Нас встретил молодой вахтенный офицер, разрешил пройти, и матрос повел нас к командиру соединения.
Мы доложили ему о своем прибытии. Выслушав, он расцеловал нас и предложил садиться.
Две двери, прикрытые синими бархатными портьерами, вели в спальную и в ванную. Синие шелковые занавески шевелились возле иллюминаторов. На письменном столе стоял портрет матери в ореховой рамке — ее последний портрет.
Отец расспрашивал об училище, вспоминая знакомых преподавателей, очень смешно изобразил нашего добряка-«навигатора», во время классных прокладок бурчавшего: «Тоните, тоните, идите ко дну, я вас спасать не буду», — расспросил, где мы проходили практику; потом сказал:
— Запомните: за вами будут наблюдать десятки внимательных глаз. Мы направили вас учиться и теперь хотим проверять, оправдались ли наши надежды. На месяц тебе, Кит, придется забыть, что ты — мой сын, а я — твои отец. Я здесь — строгий и требовательный командир. Ты сам понимаешь, что тебе я тем более не дам спуску. Я и себе спуску не даю, — добавил он, улыбнувшись.
— У вас здесь будет много свободного времени, — продолжал он, — вы ведь в отпуску, не на практике — и я вам советую побольше читать. История торпедных катеров, история нашего соединения, боевые подвиги катерников, наконец, мои личные записи, — показал он на книжный шкаф, — в вашем распоряжении. Вам будет предоставлена возможность походить на катерах. Андрей Филиппович, начальник штаба, подробно вас ознакомит со всем. Русьев — в море, увидите его завтра. А теперь, — сказал он, — идите, разыскивайте своих друзей, знакомьтесь, обзаводитесь новыми.
Он нажал кнопку. Вошел вестовой.
— Проводите товарищей курсантов в сорок третью каюту, — приказал отец. — Обедаете сегодня у меня, — сказал он нам.
Когда матрос и Фрол вышли, отец задержал меня:
— Ты сходил на кладбище?
— Да, перед самым отъездом. Я отнес цветы.
— Хорошо сделал.
Он кинул быстрый взгляд на портрет.
— Ну, иди.
«Дельфин» был не чета тем кораблям, которые служили базой соединения во время войны. Сначала базой был отживший век пароход, после, в Севастополе, — небольшой старый транспорт с каютками, разделенными дощатыми переборками.
Мы прошли по коридору, застланному узорчатым линолеумом, мимо поблескивающих медью и лакированным светлым деревом дверей, спустились по изящному трапу, попали в другой, ярко освещенный коридор. Матрос отпер каюту. Две никелированные койки, одна над другой, письменный стол с настольной лампой, умывальник, кожаный диван, шкафы для белья и платья, иллюминатор, прикрытый васильковой репсовой шторкой. Переборки, видимо, были совсем недавно выкрашены первосортной масляной краской.
