— Я уверен, Натаниэль, что ты не вздумаешь обижаться на мои замечания.
— Не скрою, мне иногда хотелось быть красавцем, — проговорил Зверобой, — но это желание исчезало, когда я представлял себе, что многие люди при счастливой наружности не отличаются внутренними качествами. Притом мне приходило в голову, что есть на свете тысячи людей гораздо несчастнее меня. Ведь я мог родиться хромым, слепым, глухим, — вот тогда были бы для меня основательные причины жаловаться на судьбу.
— Ты прав, Натаниэль! Извини меня, и забудем этот разговор. Если твоя наружность не отличается прекрасными чертами, зато всякий при одном взгляде видит яснее солнца, что в твоей душе нет ничего безобразного. Юдифь, само собою разумеется, не обратит никакого внимания на твое лицо; зато сестрица ее, Гэтти, поверь мне, будет на тебя смотреть с большим удовольствием. Впрочем, какое тебе дело до Юдифи? Она ветренна, тщеславна, и у нее целые толпы обожателей. Не в твоем характере любить такую девушку. Мне приходило в голову, что плутовка любит себя до безумия, — больше, пожалуй, чем другой может полюбить ее.
— Что же тут мудреного, Гэрри? Юдифь в этом случае поступает так, как и большая часть хорошеньких женщин. Я знал многих, даже делаварок, влюбленных в свою красоту; о них, стало-быть, можно сказать то же, что о Юдифи. Но вот мы почти проехали длинный мыс, о котором ты говорил: бухта бобров должна быть около этого места.
Этот мыс, выдвигающийся в озеро на четверть мили, описывал правильный параллельный берегу полукруг и образовывал в этом месте глубокую губу, которою оканчивалось озеро с южной стороны. Старик Гуттер мог как нельзя лучше спрятаться здесь со своим пловучим домом, и Гэрри надеялся, что они, наверное, отыщут его в этой бухте.
— Вот сейчас увидим и ковчег, — сказал Гэрри, направляя каноэ туда, где вода была глубже. — Том, без сомнения, запрятался в тростник; и мы через несколько минут отыщем его в этом гнезде.
Напрасная надежда! Легкий челнок был уже на самой середине бухты, а между тем даже вооруженным глазом нельзя было разглядеть ничего похожего на лодку. Они углубились в тростник и каноэ почти закрылась ветвями деревьев, образовавших над нею свод. Охотники плыли без всякого шума, соблюдая величайшую осторожность в своих движениях, и челнок скользил как-будто по ровной и гладкой поверхности. Вдруг им послышался треск сухих ветвей на узкой полосе земли, отделявшей озеро от этой губы. Они вздрогнули и в одно мгновение схватились за ружья, которые всегда были у них под рукою.
— Ступившая на эту ветвь нога не может принадлежать легкому животному, — сказал Гэрри тихим голосом. — Этот шум произведен ногою человека.
— Нет, нет, — отвечал Натаниэль таким же тоном. — Эта походка все же слишком легка для человека, хотя в то же время она тяжела для маленького зверя. Причалим к берегу, и я выскочу на землю. Будь это минг или бобр, я отрежу ему дорогу.
Медленно и осторожно Зверобой углубился в густой кустарник и, насторожившись, снова услышал такой же треск сухой ветви. Теперь он не сомневался, что какое-то животное пробирается на оконечность мыса. Гэрри также слышал эти звуки и, отчалив от берега, терпеливо ожидал, что будет. Через минуту он увидел, как легкая лань, пробравшись из-за кустарника, медленно подошла к песчаной оконечности мыса и начала утолять жажду студеною водою озера. После минутного колебания Гэрри приподнял ружье, прицелился и выстрелил. Несколько секунд после выстрела длилось глухое молчание, но когда, наконец, звук перелетел через озеро и достиг утесов и гор, покрывавших другой берег, громкое эхо раскатисто огласило пространство беспредельного леса. При ружейном выстреле, сопровождавшемся свистом пули, лань только встряхнула головой и не двинулась с места: в первый раз ей приходилось, повидимому, иметь дело с человеком. Но перекаты громкого эхо пробудили ее недоверчивость, и она стремительно бросилась в воду, чтобы переплыть на противоположный край. Гэрри испустил пронзительный крик и погнался на своем челноке за плывущим животным. Две или три минуты вода пенилась между охотником и ланью, и когда Гэрри готов был сделать последнее усилие, чтобы настичь свою жертву, Натаниэль появился на берегу и подал знак воротиться.
— Зачем безрассудно гоняться за бедным животным, когда оно не сделало тебе никакого вреда? — сказал Натаниэль, подавляя внутреннюю досаду. — Вместо того, чтобы стрелять без всякой нужды, мы должны были прежде всего поблагодарить судьбу, что сами не наткнулись на скрытого врага.
— Как это я промахнулся, чорт побери! — вскричал Торопыга, разводя руками. — Таких промахов я не делал и мальчиком пятнадцати лет.
— Не о чем жалеть, любезный друг. Смерть этого животного не принесет нам никакой пользы, а твой выстрел может наделать больших хлопот. Раскаты эхо для нас важнее промахов ружейного выстрела. Это голос самой природы, восстающей против безрассудной попытки опустошения!
— Таких голосов ты услышишь бесчисленное множество, если поживешь в этих окрестностях, — отвечал Гэрри. — Эхо в летнюю тишь беспрестанно повторяет все, что делают или говорят на Глиммергласе. Если нечаянно уронишь в лодку весло — горы тотчас захохочут над твоею неловкостью. Если ты свистнешь или засмеешься — сосны сделают то же…
— Стало-быть, тем больше нужно благоразумия и осторожности в этих местах. Не думаю, чтобы неприятель успел проникнуть в эти горы, — ему тут нечего делать, но все делавары того мнения, что осторожность составляет после храбрости первую и необходимую добродетель воина. Горное эхо лучше всякого шпиона может выдать тайну нашего прибытия сюда.
— Но прежде всего оно доложит старику Тому, что у него гости. Садись-ка опять, любезный, и, пока светло, поплывем к его ковчегу.
Скорый Гэрри, плывя по диагонали, направил свой челнок к юго-востоку. В этом направлении они были на расстоянии одной мили от берега. Через несколько минут они услышали легкий шум, и, оглянувшись назад, увидели, как лань выходила из воды на берег, пробираясь к тому месту, откуда появилась. Животное стряхнуло воду со своих боков, взглянуло на деревья и углубилось в густой кустарник.
— Ты, Гэрри Марч, — сказал Натаниэль, — должен радоваться, что у тебя на этот раз глаз был не так верен и рука не так тверда. Мы вовсе не нуждались в смерти этого животного!
— До моего глаза и до моей руки, я думаю, нет тебе никакого дела, — возразил Гэрри, вспыхнув от досады. — Делавары прозвали тебя Непромахом, и ты, я верю, отлично стреляешь в оленей; но желал бы я поставить тебя лицом к лицу с каким-нибудь мингом, который так же, как и ты, вооружен карабином. Тогда можно было бы что-нибудь сказать насчет твердости твоей руки и верности глаза. Убить четвероногое животное не значит еще отличиться, но положить на месте дикаря, по-моему, — геройский подвиг. Мой глаз верен, друг Натаниэль, и рука моя не дрожит. Если пуля не дошла по назначению, это произошло оттого, что животное вдруг остановилось на месте, тогда как, по моему расчету, ему следовало продолжать путь.
