В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

насилием, браток, не брезговали. И примыкало к ним много обозленного народу – и каждый хотел утолять свои страсти! среди них и сироты были, дикие и голодные, и попрошайки, и чернокожие, и краснокожие, и бронзовокожие, альбиносы, мексиканцы и белые, и проститутки, калеки и религиозные фанатики, обанкротившиеся жертвы махинаторов, целые семьи цветных по дюжине голов в каждой! кто по каким-то причинам остался бездомным, голодным и злым, и теперь хотел давить, безумствовать, мстить, убивать, расчленять, жечь и расплачиваться с миром за свои обиды! и скоро, браток, местные и глазом моргнуть не успели, а число их перевалило за сотню голов! что твое стадо взбесившихся бизонов.

Горбоносый хмыкнул.

…И они до того расхрабрились, что перли по захолустным деревушкам, грабили, жгли дома и гостиницы, насиловали и убивали – все, что движется, браток. Не жалели ни женщин, ни детей. Уж не знаю, что за безумие руководило поступками этого отродья и, откровенно говоря, знать не хочу, будто это были реконструкции крестовых походов тысячелетней давности. Я сам прибыл в числе добровольцев с федеральными маршалами и полицейскими, всего около ста двадцати человек; и вот всем гуртом гнали мы их три дня по лесам да по полям, но потеряли след и остановились на дилижансовой станции, я заночевал в коттедже, а на утро оператор телеграфа сообщил нам – мол, горят пастбища по ту сторону реки. Это они так след свой заметали. Три обгоревших трупа нашли потом – все ребятня.

Горбоносый причмокнул. Худое дело.

Не то слово, браток. Но ты потерпи креститься – пока черт не запляшет. Когда мы эту сумасшедшую ватагу настигли и загнали в глушь, то стали выжидать, у них быстро кончилось, чем себя кормить – а мы травили их все дальше, пока они не оказались среди голых скал, и мы им предлагали сдаться по-хорошему, подумать о детях, о женщинах. Но в итоге, браток, девятнадцать человек, что на нас поперли с оружием, с холодным, с горячим, мы их перестреляли одного за другим. Как в тире ярмарочные мишени. Остальные сами сдались – кто по доброй воле, кто по злой, кого пришлось уговорами образумить, кто с детьми, кто с младенцами на руках, больными, грязными и плачущими, если повезет, но большинство мертвые. Мы, не рассуждая долго, прямо на месте казнили их предводителей и сержанта. Позже я узнал, что некоторые, пользуясь, по-видимому, всей суматохой, сумели скрыться, а среди них – и Красный Томагавк, тогда еще безымянный и всем безразличный индеец, а с ним и другие подростки. И все как один красные, что твои головешки. И они возвратились в тот котелок, где вся каша заварилась. И оттуда принялись ходить по фермам и поселениям, атаковали ночью, по-умному, жгли дома, а в сумятице побивали белых, мужчин и женщин, как каких-нибудь фелистимлян – всем, что под руку ляжет. На куски рубили тела мужчин – и отправлялись дальше, для устрашения швыряли в окна отрубленные головы, ноги и руки.

Горбоносый покачал головой. Господи Иисусе.

Ты погоди, браток, сладкое я приберег напоследок. Ставки на голову Красного Томагавка и его парней росли час от часу, что за твоим покерным столом – и каждый участник марафона собственноручно стремился Красного рубахой кверху в землю положить, а сверху шестью футами фишек привалить. Искал его среди прочих и я. Края здесь дикие, беззаконные, безвластные, что твой ад – и люди тут очень скоро забывают о человечности. Сама атмосфера их лепит, браток, по-своему усмотрению. И содержание их определяет. Поэтому люди здесь – стекло, а суть их пустая, чтобы они в себя могли принять все, что богу угодно будет. Вот нагрянул я в одну деревеньку по пути, не ожидал чего-нибудь эдакого, а оно получилось наоборот – ни живой души, тишина и покой, а вокруг только трупы белых, мужчин да женщин, валяющихся в пыли, кого на куски порубили, кому посчастливилось быть застреленными, да и трупы малолетних индейцев, некоторые не старше десяти лет, валяющиеся там же, в пыли, и сожженные дома! и вонь – что в преисподней! и те четверо, в шляпах, плащах и с бандольерами поперек груди, как стервятники, перемещались в полутьме, издавая жуткие нечеловеческие звуки, браток, и ножи их перепиливали шеи краснокожих. Они тянули их за волосы и отделяли головы от тел и набивали ими, десятками голов, что твоими кочанами капусты, кровоточащий мешок. Затем они сели по своим коням и направлялись по свидетелям да очевидцам, кто могли Красного Томагавка узнать, и я примкнул к ним.

А что ж ты сразу деру не дал, благородный рыцарь?

Немало повидал, кто трупы кромсает. Меня таким не сильно впечатлишь. Я ведь на тот момент не знал, что трупы в деревне – это дело не перебитых индейцев, а той четверки. Ни имен своих они сперва не назвали, да и никто словом не обмолвился. Сказали только, что они от местного комитета бдительности.

Ну да, ну да.

Кого поймают – на суку вздергивают без суда и следствия, а то и хуже. Но где, впрочем, нам, брат, судиться? в непостроенном суде? надеяться на милость законников, которым некому платить? Один, впрочем, со мной потом заговорил, назвался Хардорффом, сказал, мол, он иезуит и проповедник.

Неплоха проповедь.

И показывал, и рассказывал мне, что к чему здесь. И когда мы входили в поселения и форты – глухие и безбожные, где люди даже не похожи на людей, брат, и тамошняя деревенщина и солдатня нас встречала как Иисуса Христа с апостолами при входе в Иерусалим! будто мы проповедовали для них священное евангелие! и под копыта коней нам стлали веточки ольхи и одежки, мундиры, рубахи, кто что, которые местная публика в жаре почитания с себя срывала! а эти головорезы улыбались им и кланялись, и тащили за волосы из мешков отрубленные головы краснокожих, и размахивали ими – как кадильницами с выпученными остекленевшими глазами. И в одном городке по их пришествию зазвонили колокола и закатили празднование! они вывалили из мешков головы индейцев на паперти у церкви, а потом, брат, там же, принялись скальпировать их и, зажав в губах гвозди и размахивая молотками, приколачивали почерневшие от крови скальпы с ушами – и белая деревенщина разглядывала их с любопытством, что твою икону богоматери! народ подступался к ним, кто сам по себе, кто приводил детей, приносил на руках, а малолетняя ребятня отворачивалась и плакала! одному богу известно, что им на ум приходило – что за безобразные существа им в лоскутах этой кожи мерещились? и матери в смятении