В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Старая песня.

Пять-шесть дней назад или около того я разминулся с ними, браток, когда понял, что эти четверо – краснокожих без разбору бьют, да и Красного Томагавка никто до сих пор не видел, скольких я не опросил, каждый его по-своему изображал, да и был ли мальчик? вот где вопрос. А может, Красного уже давным-давно прихлопнули, но никто не хочет с кровно нажитыми деньгами расставаться – вот и отнекиваются, как от греха. Скаут сплюнул. Но искать Красного Томагавка никто не прекращает, браток, и теперь уже сам господь бог не разберет в этом кавардаке, кто прав, а кто виноват? и краснокожих режут, что безвинных, что виновных, как твою скотину на мясоперерабатывающей фабрике.

Горбоносый задумался. Худое дельце, верно поешь.

То-то и оно, брат, что худее некуда.

Горбоносый оглядел скаута с головы до пят и промолчал. Они услышали гром вдалеке, где концентрировалось черное вещество неба. В спину им дул порывистый ветер – с кареглазого сорвало шляпу, он чертыхнулся, спрыгнул с лошади и отправился за ней пешком. Поднял ее, отряхнул о штанину и посадил на макушку, оглядывая мирную окружающую тишину, воплотившуюся физически в странных замерших объектах. В чернильно-золотом мокром сумраке возвышались деревья, с кронами, похожими на палитру, где перемешались багрово-красные оттенки, сходные с далекими оттенками стремительно гаснущего неба. Горбоносый с равнодушным видом курил, направляя свою лошадь сквозь приземистую, покрытую паутиной растительность – ибо здесь тропа начинала зарубцовываться диким кустарником, не оставляя простора. Отпечатки копыт напоминали очертаниями листья острой актинидии, с многочисленными трещинами и сетью жилок в продавленной комковатой земле.

Всадники растянулись цепью, мелькая в просветах между деревьями, когда на пути скаута из-за чередующихся стволов возник медведь. Громадная красно-бурая переливающаяся всевозможными оттенками, словно алмаз, чудовищная фантасмагория, которая невероятным образом, как из воздуха, составилась из никак не сочетающихся между собой на первый взгляд объектов прямо у него перед глазами. Грандиозных, едва ли не китовых величин, это была косолапая и золотокудрая туша с подчеркнуто наполеоновской полнотой и непропорционально маленькой, как бы коротко остриженной и казавшейся безглазой головой с безволосой тупой мордой-кувалдой и ушами, неотличимыми от человечьих, только мохнатыми.

И, недоуменно поглазев на странников, эта зверюга ощерила короткую пенящуюся пасть, полную зубов размером с костяшку большого пальца, среди которых плескался ярко-розовый шершавый язык, похожий на чудную рыбину. Скаут, перепугавшийся до смерти, рванул на себя поводья и сдавленно прикрикнул – и это чудище, как древнеримский легионер багровеющее в жутком предзакатном полумраке и окутанное странной расплывчатой дымкой, завидев коня и страх в глазах человека, надсадно взревело и поднялось трехметровым сооружением, воздев когтистые лапы, будто для игры на фортепиано. Конь скаута, Анания, вклинился копытами в землю и встал на дыбы, пронзительно визжа от хохота, как если бы то был цирковой медведь, демонстрирующий ему для развлечения невероятно уморительный номер. Скаут удержался в седле – но медведь все ревел и угрожающе восставал над кустарником, над вибрирующей землей, отбрасывая вглубь леса черную тень. Всадник пытался утихомирить коня, но безуспешно – тот прыгал, отталкиваясь передними ногами, словно очень развеселился или ополоумел, и пытался аплодировать потешному медведю, да не было чем, а медведь тем временем уже опустился на четыре лапы, прерывая свой рев, но вновь возобновляя с перерывами, и, ловко переставляя лапы, бросился к всаднику.

Но своевременно подоспели кареглазый и горбоносый, держа наготове кто винтовку, а кто револьвер для выстрела, а с ними и черноногий. Он, как сумасшедший, пешим ходом, с ребенком за спиной, раскинув руки над головой, выскочил из царапающихся кустов и рванул к медведю, так что со стороны наблюдающим показалось, он признал в нем старого приятеля и намеревался заключить его в горячие объятия, но одновременно с тем всем своим существом черноногий издал столь воинственный, столь исступленный, столь умопомрачительный вопль, что медведь застыл до последнего волоска на шкуре, как парализованный, а горбоносый прицелился в него, взвел курок – но в последний момент передумал стрелять. Кареглазый не мог выстрелить – скаут на коне загораживал обзор. Индеец подскочил к медведю достаточно близко, размахивая руками, и откуда-то из глубины резонирующего человеческого желудка происходило несмолкаемое и страшное животное клокотание, так что ошарашенный медведь, очень скоро выйдя из глухого оцепенения, немедленно поспешил скрыться в потемках, но его слух еще долго преследовал этот безудержный вопль обезумевшего дикаря – хотя вскоре и он оборвался; и весь мир заполнила звенящая запоздалыми выстрелами тишина, которая стремилась обрести все новую и новую форму всякий раз, когда в нее врывались посторонние искусственные звуки. И в этой тишине то смолкали, то опять пробуждались голоса напуганных животных и птиц, сообщающихся между собой; и только младенец с удивленными глазами спокойно молчал, пока скаут опустошал вслед убегающему зверю каждую из камор своего револьвера.

Горбоносый торопливо подъехал к нему на лошади и, когда задымленный курок стал вхолостую клацать, взводясь и опускаясь, он схватился за ствол и потянул руку с оружием вниз.

Из ума выжил?

Вы почему не стреляли? струсили, что ли! Надо было убить эту тварь! Свинцом ее накормить – в морду и в пасть стрелять!

Утихомирься, вояка, ты мне очумелой стрельбой своей мальца пугаешь, а если он слезы лить начнет, то я ой как рассержусь.

Всадники выехали на равнину, где переждали ночь, насторожившись и вслушиваясь в перебивающиеся приглушенные хлопки, похожие на звуки перестрелки в отдалении. Небо словно высеченное из куска скалы оттенка ляпис-лазури с месторождениями самородных кристаллов звезд. С рассветом они продолжили путь.

Утро встретило их теплом, паром и светом, с солнцем из чистого никеля и сизыми чайками, которые ножницами кромсали небо, а вдалеке вырисовывались влажно-зеленые, поросшие лесом скалы, окутанные чем-то вроде исконного африканского жара, искажавшего сам воздух. Утомленных всадников окружал небывалый по своему размаху выметенный ветром простор. От жары они задыхались. И горбоносый, неуклюже державшийся в седле, вспотел как роженица. Его грузный силуэт напоминал пятно дыхания на остывшем и отпарафиненном до блеска стекле.

Скаут проделывал различные цирковые трюки со своим револьвером, то подбрасывая его, то раскручивая на пальце, и одновременно и пространно рассказывал о причинах нелюбви к медведям, а если глаз его успевал заметить, как из равнинной травы, будто из бесконечной бизоньей шкуры, покрывшей весь шар земной, пулями вылетают маленькие птички, позвякивая крылышками и заливисто попискивая, то пытался подстрелить их; но постоянно промахивался, пока