В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Они прошли в гостиную – в полумраке помещения сидели еще трое, двое чернокожих с большими глазами и белый, приятели невезучего стрелка. Сидели они в мертвенной тишине и гробовом молчании, потели в духоте и поскрипывали зубами яростно, словно неправедное племя фанатичных аборигенов в незнакомом предчувствии страшного суда, обещавшегося чуждой их пониманию религией; и некому из них было воззвать о прощении к здешнему богу, будто они глухонемые и слепые, и не понимающие слов, что он изрек. Они сидели за антикварным столом, знававшим лучшие времена и накрытым скатертью, на которой стояли подсвечники без свечей и пустые тарелки. Все молчали.

Один из постояльцев коротко глянул на пришедших и потупил взор.

Одноногий хозяин уселся, поставив плевательницу между ног, в кресло у камина и предложил гостям место за столом.

Горбоносый кивнул. Мы благодарны, сэр.

Вы и должны быть, сынок.

На подоконнике среди осыпавшихся увядших горшочных растений вырисовывался древовидный узор ржавой жирандоли с вековыми огарками уродливых свечей, из которых торчали скрученные фитили. Запылившуюся полку над камином украшала медная фигурка витрувианского человека на подставке из гипса.

Кареглазый, скаут и индеец с младенцем на руках выдвинули стулья и заняли места – вошел сын ирландца, бледный, с поджатыми губами, положил каждому кукурузной каши и отломил корку хлеба, молча опустился на оставшееся место за столом, придвинул стул, угодливо сложил ладони и принялся неистово молиться с зажмуренными глазами; только молодой ирландец оттарабанил свою молитву, они принялись за кушанье со смиренными лицами – как ученики Христа, совершающие евхаристию над плотию и кровию учителя.

Мужчина поставил ружье у кресла.

У кого-нибудь из вас дети есть? спросил.

Они помотали головами, кто одновременно, кто с запозданием.

Вы, видать, волосы на будущее бережете. Это та еще морока.

Мужчина сплюнул, глядя на индейца с младенцем на руках.

Где его родители? спросил.

Горбоносый поднял глаза.

Не похоже, что вы ему отцы да матери.

Они убиты – нами.

Вами?

Да, сэр.

За что?

Так случилось.

Так случилось, что вы убили его родителей?

Да.

Без причины?

Да.

Может, хотели изнасиловать его мать?

Нет, сэр.

Уверен?

Вполне.

А что вы и парня не убили? или это девка?

Кареглазый коротко ответил. Мальчик, сэр.

Не посчастливилось ему, что осиротел. Когда кровь теряет связь с кровью – это пропащая кровь. Обреченная на сиротство и скитания кровь. Кровь, которая прольется на чужой земле, где ее не примут. Ибо кровное родство непреложно по закону неба и земли.

Ирландец отцедил длинную нитку слюны в плевательную урну, утер бороду и с ухмылкой поглядел на трапезничающих гостей.

Как его зовут? спросил.

Горбоносый поглядел на индейца.

Я у тебя спрашиваю! что не отвечаешь? ты там у себя в тарелке лик пресвятой богородицы узрел, что ли?

Его имя Альсате, ответил кареглазый.

Ирландец убежденно кивнул. У евреев есть два козла – один по жребию за грехи народа, а другой для изгнания в пустыню. Но если козел – это человек с пропащей кровью? Это дитя есть свидетель вашего беззакония. Кровь его убитых родителей на ваших руках, а ваши руки возложены над ним, как над огнем. И это дитя последует за человеком по жребию в искупительную пустошь. Оно будет идти за убийцей его родителей повсюду как тень.

И что это значит? спросил кареглазый.

То, что я сказал. Или ты глухой?

Нет, сэр.

Значит, идиот?

Возможно, сэр.

Это радует.

Горбоносый спросил. Сегодня здесь двое не проходили?

Какие двое?

До нас, но не раньше, чем после полудня.

Не уверен, сынок.

У первого ухо отстрелено, сам обрит наголо, из одежды на нем только ткани кусок, чтобы срам прикрыть, а второй – высокий, один Христос на уме. Оба на лошадях.

Ирландец пожал плечами. У меня бы из головы как пить дать такие не вылетели, каких ты описал. Только вот не было их.

Кареглазый сказал. Может, еще придут?

Сомневаюсь, они кратчайшим путем пойдут – каким и мы шли.

Ирландец сухо посмеялся. Отсюда, сынок, кратчайший путь только в ад.

Скаут глазел по сторонам. Ирландец вытащил из большого нагрудного кармана, какие бывают на джинсовых комбинезонах, бронзовый брегет на цепочке, недешевый аксессуар, затем ловким движением руки открыл часики – и одним глазом посмотрел на циферблат, затворил их и просунул обратно в карман.

Для заморыша вашего мой сын лохань с подогретой водой приготовит, да к кормящим матерям заглянет – может, они малютке по доброте душевной титьку уступят.

Горбоносый поблагодарил ирландца.

Чернокожий посмотрел на него:

Спасибо, что Джима вытащили.

Другой чернокожий сказал:

Стреляли в нас.

Он нам сказал. В полубреду.

Четверо их было.

Белый сказал:

Как и в вашей братии – тоже четверо.

Скаут посмотрел на них:

Занятно, брат, только мы не стреляли в вас.

А кто ж тогда?

Горбоносый утер губы запястьем и выпрямился:

Не мы.

А кто?

Не мы.

А нам откуда знать?

Я живьем никого не отпускаю, а если и стреляю – то только по делу, а до вашей компании мне никакого дела нет.

Допустим, напряженно произнес белый, что нет.

Сверху, со второго этажа, до них донесся крик.

Воды! Я пить хочу!

Господи.

Слышу, что вы разговариваете – знаю, что слышите меня!

Скаут сказал. Очухался.

Кареглазый спросил. Мужику воды кто-нибудь отнесет?

Да ты его, сынок, хоть по самую макушку в священные воды реки Евфрат погрузи – ему теперь только на господа уповать.

Они разместились для ночлега в хорошо проветренном и в меру просторном помещении на втором этаже. За индейцем пришла молодая девушка в отстиранной темно-зеленой юбке, торопливо оправляющая потерявшую белизну кофточку; ее бледное лицо цвета миндального молока слегка пунцовело от прилившей крови. Мужчины разглядывали ее с любопытством. Черноногий держал на руках закутанного младенца, когда они уходили – и мужчины из единственного окна наблюдали, как две фигуры идут по темной улочке к дальним постройкам.

Кареглазый снял сапоги и поставил у кровати. Кровать представляла собой каркас и матрац.

Кареглазый растянулся на нем и глядел в потолок. На соседней койке лежал горбоносый в той же позе, но в сапогах, положив руку с пистолетом на грудь и надвинув шляпу на глаза. Кареглазый последовал его примеру. Спустя некоторое время ему стало жарко, и с каждой минутой становилось только жарче, словно он горячечный больной, которого накрыли перьевым одеялом, а сверху – еще одним, а затем – третьим, пока он не стал задыхаться.

Он