В конце концов Он остановил свой выбор на зайцах-чернохвостиках, самых больших и быстрых, что, наверное, могли бы одним прыжком перескочить через гору; затем Он отловил несколько койотов — чтобы было, кому гоняться за зайцами; и уж после этого Он выпустил туда самого умного зверя в мире, отличавшегося могучим сложением, обвислой шкурой и глазами, как у человека
— в общем, Он вписал в картину волка, предварительно подбавив в его шерсть побольше желтых и серых оттенков, чтобы хищник лучше гармонировал с окружающим пейзажем. Повинуясь Его воле, по долинам то здесь, то там, с быстротой молнии проносились стада грациозных антилоп — это были самые быстрые и умные представительницы прекрасного, но в массе своей все же бестолкового антилопьего племени. Он пустил ползать по земле гремучих змей, чтобы те жалили заблудившихся простачков, таких, как вы и я; выпустил на волю дроздов, козодоев и диких голубей, чтобы те летали над землей, а в небо над каждой из долин водрузил по стервятнику.
Затем Он решил, что, было бы неплохо, если бы в тех краях появились люди, которые смогли бы по достоинству оценить Его труды, но чтобы при этом обошлось бы без большого столпотворения. Поэтому Он просто развеял кое-где в горах немного золота и серебра. Совсем чуть-чуть. Этого было вполне достаточно, чтобы разжечь в человеке аппетит, но все же слишком мало для того, чтобы его удовлетворить. Однако старатели учуяли, откуда ветер дует, любопытство взяло верх, и они потянулись на запах, не считаясь с расстояниями и преодолевая десятки тысяч миль. Чаще всего, едва добравшись до места, они тут же поворачивали обратно — картина казалась им слишком уж безрадостной и черно-белой, причем, белый цвет был живым воплощением огня. При перепаде температур в шестьдесят с лишним градусов в год кому-то жара выжигала душу, другим же сковывал ноги мороз. И лишь немногие находили в себе силы идти дальше.
Они карабкались вверх по горным склонам и благодарили Бога за одинокие сосны, встречающиеся им на пути; даже лебеда, колючий кустарник и полынь среди этой каменистой пустыни начинали казаться желанными соседями. В конце концов, самые отчаянные упрямцы все же нападали на золотые и серебряные жилы, и тогда они дни напролет не расставались с заступом и лопатой, вгрызаясь в каменистую почву, копая шахты для своих будущих рудников. Добыча чаще всего оказывалась весьма скромной, да и старатели в большинстве своем догадывались, что особо рассчитывать не на что. И все же они были очень довольны.
Почему?
Ну, может быть, потому, что проснувшись по утру, прежде, чем взяться за работу, им было достаточно лишь оглядеться по сторонам, чтобы увидеть белые песчанные долины, раскинувшиеся внизу, или неприступные горные вершины, розовеющие в лучах восходящего солнца. Или потому, что вечерами, смертельно устав за день, можно было просто сидеть и покуривать трубку, глядя на то, как под покровом сгущающихся сумерек выбираются из ущелий и ползут по земле длинные тени.
Именно этим я и занимался в тот вечер.
Я сидел на краю своего участка, размышляя о том, что последняя банка томатной пасты вылизана дочиста, и тихонько поругиваясь вполголоса; однако мой мозг не слышал бормотания, срывавшегося с моих губ, так как внимание мое было всецело поглощено одним очень интересным занятием, а именно: я постреливал из пистолета то по ущелью, которое было уже погружено во мрак, то по другому, все ещё охваченному пламенем заката. Отсюда мне открывался хороший обзор на белое дно долины, и теперь я видел, как далеко-далеко внизу, почти у самого горизонта, медленно ползет белое облачко.
Это было облако пыли, поднятое табуном диких лошадей. Я видел их утром того же дня, когда воздух был вот так же чист и прозрачен, словно хрусталь. Этой ночью они промчатся мимо меня, но на следующее утро я снова увижу их мчащимися на водопой в долину Шу-Хорн, до которой отсюда два дня пути.
Я думал о диких лошадях, о том, как было бы здорово вскочить верхом на самого норовистого жеребца во всем табуне, чтобы влиться в этот пыльный поток и навсегда остаться вместе с ними. Мне казалось, что я просто сижу на берегу реки, по дну которой несутся лошади, и они тоже являются частью окружающего меня пейзажа.
Я был все ещё поглощен думами о возвышенном, когда у меня за спиной у меня раздался голос:
— Эй, старина Джо! Привет!
Это вывело меня из оцепенения. Собравшись с духом, я посмотрел вверх, но оглянуться было почему-то страшно.
— Ну вот, начинается! — сказал я сам себе.
Я имею в виду, что когда человек проводит в одиночестве слишком долгое время, то ему иногда начинает мерещиться всякая чертовщина, и от этого можно запросто сойти с ума. Ибо услышанный мной голос никак не мог принадлежать человеку. Этот мальчишка, Чип, мог находиться, где угодно, но только не мог же он вот так просто взять и материализоваться у меня за спиной.
Я нервно рассмеялся.
— Нет, мне точно померещилось! — сказал я вслух.
— Да оглянись же ты, Джо, — снова сказал голос.
И тогда я обернулся, и — разрази меня гром! — передо мной стоял Чип собственной персоной, его огненно-рыжие вихры торчали во все стороны, а веснушчатое лицо расплылось в широкой улыбке! При виде его у меня екнуло сердце.
И как будто что-то оборвалось внутри!
— Вот ведь чертенок, — сказал я ему. — Ты откуда свалился?
Чип небрежно махнул рукой, указывая на горный склон, вершина которого упиралась в самое небо.
— Вон оттуда, — беззаботно ответил он.
Мы обменялись рукопожатиями. Его руки были в точности такими, какими я запомнил их с прошлого раза. Они совершенно не изменились, и казалось, что даже грязь на них была прежней. Да и сам он остался таким же, как прежде. Передо мной стоял шестнадцатилетний мальчишка, не по-детски рассудительный и к тому же чертовски своенравный. Все эти качества уживались в нем самым непостижимым образом. Еще никому не удавалось переспорить Чипа. Я имею в виду, что если такие попытки и предпринимались, то потом они благоразумно не возобновлялись, так как обычно и одного раза оказывалось вполне достаточно.
— Садись, — предложил я. — Значит, ты просто прошел несколько сотен миль и наткнулся на меня? Конечно, ведь это же плевое. Так как это тебе удалось? Неужели выучился щебетать по-птичьи и спрашивал у них, в какую сторону идти?
Он уселся на землю, привалился спиной к камню и закинул руки за голову, повернувшись боком ко мне и обозревая пейзаж, которым я любовался перед его приходом.
— Джо, сверни мне сигаретку, ладно? — попросил он.
Я уже хотел было бросить ему кисет и сказать, что-нибудь типа: «Тебе надо, ты и делай!» — но вовремя спохватился. Вид у мальчишки был смертельно усталый, под глазами залегли лиловые синяки. К тому же уже тот факт, что он просил закурить, говорил о том, что силы оставили его. Курил он очень редко.
