— Я выбираю тебя, Обмылок, если тебя зовут именно так. Мне нужен сильный помощник, а ты как будто вполне годишься для этого. Ну что, договорились?
— Черта с два! — выкрикнул Обмылок, хватаясь за рукоятку пистолета, как если бы он собирался пустить в ход оружие.
Но Питер Хейл не спешил с ответным жестом, а просто спокойно предложил:
— Пойдем в дом, Обмылок. Я хочу сказать тебе кое-что. Эта работа ни в коем случае не будет унизительна для тебя. Я предлагаю тебе достойную жизнь, и прошу взамен лишь самой малости — выполнения небольших и несложных моих поручений. Может быть зайдешь хотя бы на минутку? — развернувшись он вошел в дом, опираясь на костыли.
Обмылок остался стоять у крыльца, гневно глядя вслед удалявшемуся калеке.
— Он только и может, что запугивать белых, — прорычал Обмылок, — но с таким черномазым, как я, у него этот номер не пройдет! Зайти в дом? А кто сказал, что я побоюсь зайти туда вместе с ним? Кто сказал, что я боюсь его?
Он гневно огляделся по сторонам. Страх перед неизвестностью и дикий гнев исказили его лицо настолько, что на него было страшно смотреть. Ответа не последовало, ибо стоявшие рядом хорошо понимали, что он просто откровенно нарывается на неприятности, дожидаясь подходящей возможности сорвать на ком-нибудь переполнявшую его злобу. Затем хищническое бормотание возобновилось:
— Я войду туда вместе с ним, и если он достанет меня своими разговорами, то я растерзаю его в клочья, ребята, так и знайте! И вот тогда-то и станет ясно, откуда у него берутся силы!
Сказав это, он порывисто зашагал к дому. Вошел в дверь и с оглушительным грохотом захлопнул её за собой. Джарвин остался нервно расхаживать по веранде, не сводя цепкого взгляда с толпы, но было видно по всему, что мысли его были всецело обращены к тем двоим, что остались в доме.
Все, что им удалось услышать, так это громкое заявление вошедшего в комнату мулата:
— Я пришел. И теперь хочу знать, что ты собираешься сказать мне такого, чего нельзя было сказать открыто, при всех?
Ответ чужака оказался тихим, словно неспешное журчание ручья в тишине ночи. Они не смогли разобрать ни слова.
Однако войдя в дом, Обмылок оказался лицом к лицу с куда более серьезной и необъяснимой опасностью, чем все те, с которыми ему до сих пор приходилось сталкиваться. Калека сидел спиной к стене за столом, скрывавшим его беспомощные ноги. Обмылок обратил внимание на гордую осанку и широкие плечи собеседника — отмечая про себя, что такого могучего и грозного торса он не видел никогда в жизни (если, конечно, не считать его собственную заплывшую жиром тушу).
Оказавшись лицом к лицу с чужаком, Обмылок вдруг подумал о том, что жизнь прожита впустую. Следовало бы уделять побольше внимания самому себе; а ещё лучше каждый день брать в руки кузнечную кувалду и разминаться таким образом, чтобы согнать лишний жир и обрести железные мускулы, такие же, как у этого чужака.
Лицо Питера Хейла сохраняло прежнее беспристрастное выражение, и в эти минуты он был похож на боксера, готовящегося выйти на ринг. Возможно, для поддержания формы ему и было вполне достаточно тех усилий, которые приходилось затрачивать на то, чтобы передвигаться на костылях. Однако, Обмылок интуитивно почувствовал, что это не самое главное, и был недалек от истины. Что правда, то правда, от ног калеке никакого толку. Можно сказать, что их у него вообще нет. Но теперь их было не видно, а взору Обмылка предстали длинные, сильные руки, могучие мускулы, упругие бугры которых перекатывались под плотно обтянувшей их рубахой и широченные плечи.
Но помимо физической мощи калека обладал на редкость проницательным взглядом — умные глаза глядели из-под густых, нависших бровей.
И теперь этот взгляд был обращен к Обмылку, которому с каждой минутой становилось все больше и больше не по себе. Гнетущая атмосфера довершала тягостную картину, стены дома как будто давили, становилось трудно дышать, и ему вдруг захотелось поскорее уйти; только бы пережить это выматывающее душу испытание — и вырваться отсюда, на улицу, на простор, на свежий воздух.
Питер Хейл первым нарушил затянувшееся молчание.
— Что ж, Обмылок, а теперь сядь и расскажи, на что ты так обозлился, ладно?
— А разве этого не достаточно, чтобы вывести из себя любого нормального мужика? — выпалил Обмылок, гневно заскрежетав зубами. — Задумал сделать меня прислугой на побегушках? Да вообще, за кого ты меня принимаешь?
— Сядь, Обмылок, — повторил Питер.
— Черта с два! — взревел тот. — Слышал, что я сказал?
— Я тебя слышал.
— И что теперь?
— Ты что, боишься сесть? — все так же спокойно, не повышая голоса спросил Питер.
Это был уже совсем иной подход к делу. Обмылок культивировал в себе непоколебимую уверенность в том, что он не боится ничего и никого на свете — ну, может быть, за исключением тех двоих братьев Баттриков! И теперь эта вера заставила его опуститься на стул, придвинутый к столу напротив Питера.
И мгновенно пожалел об этом — так как ростом он был гораздо ниже Питера, который теперь возвышался над ним, сидя на противоположном конце стола. Обмылку тут же захотелось встать и выпрямиться во весь рост, но он представить себе не мог, каким образом можно выбраться из-за стола, сохранив при этом собственное достоинство.
Теперь же он ощущал на себе постоянное давление. Причина столь дикого нервного напряжения так и осталась для него загадкой. Единственное что он чувствовал в тот момент — это уверенный, изучающий взгляд Питера. Сделав над собой огромное усилие, он заставил себя не отвести глаза, что стоило ему большого напряжения, в то время как Хейл держался совершенно непринужденно и естественно!
Спокойный взгляд Питера проникал в самую душу неприступного Обмылка, заставляя трепетать его сердце. Гипноз — разве не это является его основой, когда глаза смотрят прямо в глаза, и взгляд не терпит возражений? При одной только мысли об этом Обмылка прошиб холодный пот.
— Вот он я, — сказал Обмылок, — а теперь выкладывай, что тебе от меня надо. И побыстрей, ладно? Потому что со мной тот же номер, что и с Баттриками, у тебя не пройдет. Твои трюки мне знакомы. Меня голыми руками не возьмешь!
Он произнес это с хищной ухмылкой, наставив на Питера свой негнущийся указательный палец, словно показывая всем своим видом, что он распознал дьявола за человеческим обличьем. Обмылок подспудно надеялся на то, что при этих словах Питер побледнеет и задрожит от страха. Но к большому его изумлению ничего подобного не произошло. Было заметно, как сверкнули глаза под прикрытыми веками; затем в уголках губ появилась и тут же исчезла еле заметная улыбка. Обмылок чувствовал себя осмеянным превосходящим его по силе злобным духом, бесспорно таившимся в сердце этого белого человека.
