В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

И пока одни скопищем рук и ног жадно перемешивали землю в поисках денег, другие фигуры опять украдкой приблизились к лошадям, черные как шахтеры; индеец начал вытаскивать из чехла старую барабанную винтовку длиннолицего.

Эй, вы – руки прочь от моей винтовки, убью! длиннолицый вскинул руку и дымно выстрелил в воздух.

Стой! рявкнул Холидей, идиот!

Убью всех!

Те, что подкрадывались к длиннолицему сзади, набросились, схватили его за руку, повалили, принялись колоть его и полосовать ножами; и куртка наемника быстро начала темнеть и промокла от крови, но чудом он высвободил руку и выстрелил кому-то в лицо, разбрызгав мозги, а затем поднялся и, плюясь кровью, бросился наутек в образовавшуюся прореху в толпе.

Холидей рванул к лошади длиннолицего, обезумело ревя и распугивая безоружную толпу. Подпрыгнул, попав ступней в стремя, плюясь по сторонам, обругивая чернокожих и хлестко клацая на них зубами. Закусил кожаный ремешок и тряхнул поводья, отталкиваясь на убыстряющемся лошадином ходу, перекинул другую ногу и неуклюже, едва не потеряв равновесие, расположился в седле, тряся головой и издавая протяжные звуки – и лошадь, стуча копытами и тяжело дыша, вырвалась из объятий толпы и вынесла всадника к прерии…

Длиннолицый, спотыкаясь и утирая лицо, еще сильнее пачкая его кровью, пытался бежать, но мужчины быстро поравнялись с ним. Он остановился, грозя им револьвером и бормоча слова, я – Самсон! а ты – Бог мой! прокричал он, да, ты – Бог мой, и тебя от ранней зари ищу я! он оскалился на них; его револьвер дал осечку, и чернокожие мужчины воспользовались этим, чтобы наброситься; и затеялась чудовищная вакханалия, когда они принялись употреблять к верещащему длиннолицему ножи, а он трясущимися руками направлял свой пистолет то в одного, то в другого, и когда слышался выстрел, а когда – сухой щелчок, и лезвия ножей погружались ему живот легко беспрепятственно как в растопленное масло, а чернокожие ловкими ручищами хватались за пистолет; длиннолицый вытащил из себя один нож, сунул наугад в кучу полуголых мужчин, потом вытащил другой, и опять сунул наугад; и всей гурьбой они суетились, остывающие, борющиеся тела, и длиннолицый пытался найти в этой суматохе револьвер, шаря рукой, но чьи-то зубы, крупные и влажные, впились ему в запястье, как в плоть Христову, длиннолицый отчаянно взвыл и саданул локтем индейца по носу, нос хрустнул и лопнул. Тебя жаждет душа моя! пробормотал задыхающийся длиннолицый, едва ворочая языком, по тебе томится плоть моя в земле пустой, безводной и иссохшей! они все, запыхавшись, кромсали друг друга по лицам, кусались и плевались, не различая своих и чужих, словно длиннолицый стал участником дикой исступленной оргии; и он сам уже хватался за руки их, за головы их, словно они были некими прежде недоступными и невиданными объектами его неистовых желаний, а сам он – находился в благоухающем саду среди обнаженных женщин; и поймал то одного за ногу, то другого ухватывал за руку, за горло, за рубаху; но вместо того, чтобы одарять их ласками, пытался напротив, душить, давить, пинать и кричал сдавленным полумертвым голосом, разбивая костяшки пальцев, кричал, что убьет всех! потом прозвучал выстрел, когда кто-то дотянулся до пистолета, и борьба продолжилась уже лениво и бессильно, кусаясь и рыча, как сладострастные любовники, схватившись насмерть; их бой напоминал празднование в честь бога виноделия, они пыхтели, а длиннолицый все бормотал, хочу видеть силу и славу твою, как видел тебя во святилище! ибо милость твоя драгоценней, чем жизнь! и все были перепачканы кровью, облеплены перьями, листьями, пухом и черт знает, чем еще, как пугала, с красно-желтыми тускнеющими глазами, а потом речь длиннолицего оборвалась, рот его стал твердым и сжатым, а в глазах появилось что-то стеклянное, застывшее, безжизненное.

Один из негров, мускулистый и широкоплечий, высокий и длинноволосый, поднявшийся из грязи, будто родился в ней и вырос, и умрет, держа в ладони пресловутую пригоршню монет с отчеканенными лицами, словно это были праведные души в деснице божьей, в другой руке сжимал круглый камень, который с размаху хлестко приложил к затылку длиннолицего; и камень мгновенно сделался окровавленным. И негр прикладывал к затылку камень, поднимая и опуская руку, с упорством доисторического зверя, орудуя им до тех пор, пока вывалившееся, расплесканное и брызжущее из расколотой головы красно-коричневое содержимое не перемешалось с землей.

Холидей, безумными глазами вперившись в расступающуюся темноту, видел бесконечное пространство, и предметы вокруг казались ненастоящими, как монументальные поддуги и бесчисленные пратикабли, а пейзаж вдалеке – мерещился ему наспех нарисованной подделкой. Он не изменялся и не надвигался, и не отдалялся. Совершенно статичный и одномерный, будто бы колоссальный мираж какой-то чужой, чудесной и невозможной вымышленной страны.

Из бокового кармашка седельной сумки Холидей извлек нож в чехле и, аккуратно вращая запястьем, перерезал веревку, снял с шеи петлю и помассировал предплечья. Не вылезая из седла, он преодолел верхом несколько миль, скача по возможности напрямик, а затем борясь, как с застывшим морем, с набегающим невозможным рельефом, сформированным наподобие раковины – и все тут выглядело причудливо, так, словно сам бог, имитируя тектонические процессы, намеренно коробил и мял эту землю голыми мускулистыми руками, как бумагу, стараясь придать ей древний вид.

С тысячей насыпей, произошедших от естественных условий вертюгаденами и поворотами вокруг волнообразных холмов, чьи силуэты вздымались и опадали, и опять вырисовывались в дымке, будто двигались вслед за изнуренным всадником сквозь полосы стремительно меняющегося ландшафта.

Холидей не заметил, как ночь сменилась днем, а день – ночью. Он провел бессонную ночь на твердой земле, а с рассветом вновь был в седле.

Порез неба с каплей крови солнца. Ящерка, изогнувшись на однобоком валуне, вскинула мордочку к пурпурной дали, ее гладкое тельце дрожало в знойном воздухе – но когда Холидей моргнул, ящерицы и след простыл. К полудню он уже пересекал территорию пространной лесосеки. До краев горизонта пни и вывороченные коряги, повсюду ковром лежали буро-черные шишки и кора, втоптанные сучья и придавленная трава, облысевшая земля там, где стояли груженые телеги и примитивный бивуак, а где лежали и тащились поваленные деревья, там остались на память длинные углубления и проплешины в потемневшей почве, похожие на водопровод, на древнеримский акведук; и повсюду стелились узорами мелкие камешки, чей незыблемый порядок нарушен. И хотя все тут, казалось, давным-давно застыло замысловатым рисунком, как трещины на озерном льду, но, если прислушаться, до сих пор можно различить звук, который мягкое покрывало из массы влажного и утрамбованного