В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

бранящейся толпой прошли в форт, то увидели, что за неимением пригодного для этой цели эшафота, солдаты на пятнадцатифутовом флагштоке вздернули вымаранный кровью труп безносого старика, с синевато-черной кожей и длинными белыми волосами на пятнистом черепе; и он теперь болтался на веревке, скрестив ноги, а над ним, пикируя, кружа и взмывая ввысь, тяжеловесно кружили и хрипло восклицали чайки.

Курильщик впился пальцами в локоть Холидея и, наклонив, громко прошептал ему на ухо. Это зрелище есть пища и блаженство для народа – как дух святой для праведников. Это их кровавый хлеб. Хлеб, который они обмакивали в причастной чаше, но в чаше той – кровь Христа, а не вино. И хлеб их – это не хлеб, но он есть один из членов Христовых.

Живая плоть. Мертвая плоть.

Полюбуйся на плоды нашего труда – это есть справедливость и правосудие? И народ лицезрит их. Но их понимание содеянного нами – превратно. Оно недоступно их пониманию ни в каком смысле. Для них правосудие – есть прилюдное попрание, их участие в правосудии. Они взирают на преступника, но думают, будто бы он наказан за то, что отличается от них – но он не отличается. Они думают, что защищены до тех пор, пока отличаются от него – но они не защищены. Просто не поняли этого. Со временем различий между людьми будет становиться меньше – и объяснять преступные действия станет сложнее. В конце концов человечество окончательно запутается в том, кто прав, а кто виноват.

Холидей спросил. Не пойму я, чего ты втолковать мне пытаешься? Ты прямыми словами говори – а не аз есмь. Я в вашей казуистике не подкован и не приветствую, когда меня вокруг пальца водят, да еще и не пойми, ради какого приварка.

Курильщик оглядел своих братьев иезуитов, которые улыбались и переглядывались, а потом опять повернулся с хитрыми глазами и лукавой ухмылкой к Холидею.

Я твоей верой и историей, брат, проникнулся – проникнись и ты нашей верой. Мы поможем тебе на твоем пути, а ты – помоги нам на нашем.

Впятером они переждали ночь в форте, а за час до рассвета пустились в путь по неожиданной инициативе курильщика. И Холидей отправился с ними. Вдалеке, как сказочный великан, по краю зримого мироздания ступал грозовой фронт, размахивая своей черной дубиной и сшибая остылые звезды с их предрассветных насестов – они исчезали с пастозного неба десятками и сотнями одновременно, словно жаждущие люди сгребали эти гаснущие звезды холодными руками, как угли, которые источали волшебный жар чужих миров, чтобы им согреться.

Надвинув шляпу на затылок, курильщик вглядывался в то, как меняются контуры земли в отдалении на фоне озаренного разъяренными грозами неба, в чьей ярости истинным священнодействием оживлялись незабвенные побоища минувших веков. Всадники рысцой перемещались до восхода солнца в молчании, окруженные душной и таинственной темнотой. Курильщик поднес спичку к сигарке и, закурив, любовался неописуемой чернотой неба и мистическим зноем в безветренном воздухе. Вырисовывались с рассветом тени всадников и, как закабаленные души мытарей, скользили и переливались по раскачивающейся траве, и было слышно, как суетится в зарослях неведомое зверье, непонятно чем движимое.

Курильщик спросил. Когда ты, брат, смотришь на камень – то что ты видишь? А когда смотришь на палку – что ты видишь? Когда держишь в руках священное писание – ощущаешь ли ты, что держишь в руках камень? Окровавленный камень. Тяжелый камень. С глазами, которые жмурятся от удара. Камень со злым лицом. Ты из тех, кто отказывается покидать темную и сырую пещеру – пещеру первобытных умов своих? Или ты не один из них? Я говорю, господь не простит тех, кому он доверил слово свое. Слово божье. Тому, кто стругает копья и строит хижины из костей на черепах человеческих – тому нельзя вверять слово божье. Ибо он сотворит из него то, что сотворит из остального. Свое оружие. И господь не простит их. Они вырежут ножами слова на заостренных палках и кровью выкрасят камни. Они будут колоть черепа и дробить кости подобно римским полководцам. Какова цена их правоты и их суда? Нет, брат мой, эти дикари держат в руках священное писание и думают, что это – их оружие. Я презираю их. Они белые дикари. Они отбились от рук. Их суд – неправедное дело. Они хотят всех на одном костре жечь.

Холидей сплюнул. Куда ты нас ведешь, пророк?

Наше дело, брат мой, поймать и призвать к правосудию Убийцу Многих, и мужей, и жен, кого называют Красным Томагавком.

А я думал, ваше дело памятовать о Боге и следовать заповедям блаженства.

Курильщик кивнул. Условие таково, что ты помогаешь нам в нашем деле, а мы – обязуемся помочь тебе в твоем деле.

И что ты подразумеваешь под помощью?

Курильщик улыбнулся. Готовность пойти на взвешенный риск.

Ну, я готов. Но до тех пор, пока риски равновелики для всех.

Хорошо, брат мой. Хорошо. Рад это слышать. И поверь, так и есть – риски для всех равновелики вплоть до последнего цента.

Ты мне не ответил, куда мы торопимся?

Мой скаут выследил, где Красный Томагавк. И ночью я получил телеграмму. Он в гостевом доме на железнодорожной станции. С ним белый. Оба хорошо вооружены. Они задержатся там на время. Дальше спасаться им некуда. Вокруг давным-давно протянута колючая проволока цивилизованного мира, брат мой, где подобные им не проживут и дня.

Нас пятеро, а с вашим скаутом – шестеро, так что сдюжим.

Верно.

Думаешь, твой Красный Томагавк и индеец, который отстрелил мне ухо – один и тот же человек?

Курильщик улыбнулся. Профиль его лица очерчивался в зыбком воздухе.

Красный Томагавк, сказал он, это символ. Крест христианства такой же символ. Красный Томагавк – это сам дьявол. Наш скаут не понимает этой простой идеи. Он чужак, но работу свою делает. Красный Томагавк нисходит на человека подобно духу святому, но одежды его – окрашиваются кровью. И всякий, кто творит злодеяния, становится для нас Красным Томагавком. Он есть отец тысячи сыновей и убийца тысячи отцов. Он есть куда более воплощенное божество, зримый и устрашающий, он есть оружие – томагавк дьявола, но дьявол – это Бог, ибо дьявол существует и творит дела свои с позволения его. И нельзя о том запамятовать. Потому прибереги свой страх перед дьяволом для Бога, ибо он тот единственный и неповторимый, кого нам надо бояться.

Холидей спросил. И