И никогда еще Кенет не обнаруживал такого чувства самообладания, как теперь. Поистине он имел величественный вид. Раздраженный до крайности этой неожиданной, бесстрастной твердостью, Марк внезапно ударил его по лицу своей тяжелой меховой рукавицей.
— Вот даже как, — сказал молодой человек неизменившимся голосом, не меняя гордо-спокойной осанки и ничем не обнаруживая гнева, — вы не назвали мне причины вашего раздражения, и я не понимаю ее, но за этим дело не станет. Вы получите, чего ищете.
Еще раз дрогнуло лицо Марка. Он почувствовал уважение к своему противнику и понял, что необходимо обуздать себя, чтобы держаться наравне с Кенетом.
— Вам предстоит выбор оружия, — сказал он более сдержанным тоном.
— Знаю, — ответил Айверсон и прибавил медленно: — и я выберу.
При этих словах, произнесенных как-то странно, Марк Морау невольно вздрогнул.
— Но прежде всего, — продолжал Айверсон, — мне хотелось бы узнать, не обидел ли я случайно или преднамеренно вас или кого-нибудь из ваших. Так как один из нас должен умереть, и поскольку смерть есть великое и торжественное дело, то я желаю приступить к ней со знанием причины и, по возможности, с чистой совестью.
— А мне кажется, это совсем ни к чему, тем более что я вас оскорбил так, что забыть этого нельзя, по крайней мере тому, кто дорожит званием дворянина. Достаточно вам знать, что я имею повод к смертельной вражде.
Он остановился, но будучи не в силах сдержать гнев, бушевавший в его груди, вдруг вскрикнул с пеной у рта:
— Нам не надо интриганов; всякий чужеземец, являющийся сюда, не должен пускаться по следам Марка Морау!
— Сильвина! — произнес Ник Уимфлз, как бы рассуждая сам с собой.
Противники одновременно взглянули на Ника, потом друг на друга. На их лицах можно было прочитать причину стычки, которую оба знали, но не желали произносить вслух. Кенет покраснел до ушей, Марка передернуло. Однако оба скоро справились со своими чувствами.
— Это вы мне говорите? — нетерпеливо спросил Айверсон, обращаясь к Нику.
— Нет, право слово, нет, — возразил Ник, слегка постукивая ладонью по дулу длинного карабина. — Право слово, нет, хотя мне и очень бы хотелось потолковать с вами о деле, но у вас и без меня теперь дел выше макушки! Ну да, ей-богу так, а я ваш покорнейший слуга.
Кенет обратился к Морау.
— Напрасно, — сказал он сурово, — напрасно вы хотите скрыть действительные причины, побуждающие вас к таким поступкам. Если вы и не сознаетесь, я могу угадать их.
— Так к чему же спрашивать попусту? Будет ли какая-нибудь разница через сто лет после нас в том, дрался я за мужчину или за женщину? Если у вас есть мужество, которым вы только тщитесь или выставляете напоказ, к чему колебаться? Назначайте место, час и оружие.
— Хорошо, господин Морау, время — завтра, спустя тридцать минут после восхода солнца; место — красивая площадка, неподалеку отсюда, очаровательное место для могилы; оружие будет готово к вашим услугам. Нравятся ли вам эти условия?
— Да, за исключением одного: час недостаточно быстро пробьет, — сказал Морау, кладя руку на рукоятку пистолета, высовывающегося из-за пояса, — однако я умею ждать.
Улыбка мелькнула на губах Кенета.
— Вы ничего не сказали о секундантах, — заметил Марк.
— Вот мой секундант, — сказал Айверсон, указывая на Уинфлза, и, обращаясь к тому, спросил: — Ник, ведь я могу на вас рассчитывать?
— Ну да, ей-богу так, я ваш покорнейший слуга! — кивнул охотник, нежно поглядывая на свой карабин.
Саул Вандер, окончив приготовления к походу звероловов, беседовал с дочерью, сидя у входа в палатку.
— Совсем не понимаю твоей настойчивости, — сказал он, глядя на Сильвину. — Не могу и догадаться, почему и зачем. Понимаешь ли?
«Понимаешь ли?» — было любимым выражением старого проводника.
— Милый папочка, предположите во мне достаточно чувства и рассудка и поверьте, что моим желанием управляет не каприз и не минутная блажь. У меня есть важные причины, чтобы оставить эту колонию и оставаться под вашим непосредственным покровительством. Сознаюсь, охота к приключениям тоже соблазняет меня до некоторой степени, Может быть, от вас или от покойной матушки я унаследовала эту склонность. Вы мне часто рассказывали, что бедная матушка — да упокоит Господь ее душу! — очень любила неизмеримые равнины, озера, реки и горы Северо-Запада.
— Да, — отвечал Саул со вздохом, — она любила зеленые долины, высокие горы, тихие озера и журчание ручейков. Ладно, можешь идти с отрядом.
— Благодарю! О, благодарю, мой обожаемый проводник! — воскликнула Сильвина, целуя отца.
— Я ни в чем не могу отказать тебе, избалованное дитя!
Говоря это, он ласково ущипнул ее за подбородок, потом дал ей некоторые наставления на дорогу, сам же отправился к лагерю звероловов.
— Волк! — крикнула Сильвина, оборачиваясь к палатке.
В ту же минуту появился маленький индеец лет четырнадцати. Движения его были легки, осанка как у юного Аполлона. Его темно-красное лицо отличалось дикой, странной, почти обворожительной красотой. За несколько шагов от Сильвины он остановился, потупил черные глаза в землю и молча стал ожидать приказаний своей госпожи.
— Волк, — сказала она, рассматривая его с глубоким вниманием, — несмотря на твой коварный нрав и на природную индейскую гордость, до сих пор ты был мне верен и покорен. Исполни же и теперь мое приказание. Ты видел Марка Морау, когда он спускался к лагерю вчера и сегодня утром. Послушай же, мой дикий и гордый мальчик, у тебя такие зоркие глаза, как у рыси, и если ты так же хитер, как вся твоя порода, то ты многое прочитал на его лице и можешь мне сказать, что оно выражало.
— Восход Солнца, — заметил юноша, несколько обиженный, — ты забываешь, что Волк всего лишь отпрыск черноногих.
— Знаю, что другие оскорбляют тебя и упрекают происхождением от храбрецов черноногих, но я никогда не обращалась к тебе с обидным словом. Полно же ломаться перед своей госпожой, которая всегда снисходительна к тебе.
Мальчик медленно поднял глаза и остановил взгляд на Сильвине.
— Волк не жалуется, — сказал он, — Волк достаточно взрослый, чтобы заботиться о себе самому. Он носит нож при себе, а твой отец дал ему и карабин. Кто бы его ни обидел, белый или черный, все равно, Волк знает, что ему делать.
Из зрачков маленького индейца вылетали искры ярости. Успокоившись, он продолжал:
— Дева с лучезарным сиянием в глазах! Ты, могущая озарить светом самую непроглядную тьму, ты спрашиваешь у молодого Волка, что на душе у бледнолицего, и Волк тебе все скажет. Лисий хвост, — продолжал он, прибегая к иносказательному языку индейцев, — желает, чтобы свет Восхода Солнца блистал в его вигваме. Сердце его горит огнем ревности к юному потомку бледнолицых, который скитается около вашей палатки последние четыре дня. Лисий хвост постарается убрать его со своей дороги. Сумрачен, как гроза, был он сегодня утром, отправляясь в лагерь бледнолицых.
