моего дома. Если кто нас и преследует, так это наверняка кто-то из моей родни, и я даже под страхом смерти не смог бы выдумать причину, по которой хоть кто-то из моей семьи мог жаждать моей смерти.
Но мне все это скоро надоело, и я оставил Дж. Пемброка на полянке, а сам пошел в гущу леса. Я собирался обойти поляну большим кругом и попытаться выяснить, кто за нами увязался, но едва Дж. Пемброк остался далеко позади, раздался выстрел.
Я мигом развернулся и бросился назад, но тут на меня вылетел Дж. Пемброк с воплями:
– Попался! Попался! Я подстрелил ужасного аборигена!
Он продирался сквозь заросли опустив голову, от волнения не заметил меня и так сильно ударился головой о мой живот, что отскочил, как резиновый мячик, и приземлился в кусты, только сапоги в воздухе сверкнули.
– Идемте, Брекенридж! – взвизгнул он. – Помогите мне! Они же найдут нас по горячим следам!
– Кто? – строго спросил я, вытащил его из кустов за ногу и поставил на землю.
– Да индейцы же! – вскрикнул он и принялся подпрыгивать на месте, лихорадочно размахивая дымящимся ружьем. – Ужасные краснокожие! Я попал в одного из них! Я увидел, как он крадется за нами в кустах! Я разглядел его ноги! Я сразу понял, что это индеец, потому что на ногах у него были не сапоги, а мокасины! Слышите? Вот же он кричит!
– Индейцы так не ругаются, – сказал я. – Видать, ты подстрелил дядюшку Джеппарда Граймса.
Я сказал ему, чтоб он оставался на месте, а сам пошел в кусты – туда, откуда доносился безумный, леденящий кровь вой; раздвинув ветки, я увидел дядюшку Джеппарда: тот катался по земле, схватившись обеими руками за зад, на котором дымились кожаные штаны. Слышали бы вы, какие слова он при этом говорил!
– Тебе нехорошо, дядюшка Джеппард? – участливо осведомился я.
За этим последовал очередной разрывающий уши крик.
– Я тут корчусь в предсмертных муках! – сказал он не своим голосом. – А ты стоишь и смеешься над моей агонией! Ты, мой кровный родственник! – воскликнул он. – Растудыть тебя! – от души выругался дядюшка Джеппард.
– О, – говорю, – что ты, эта махонькая пуля и мухи бы не убила. Вряд ли она вошла глубоко в твою старую грубую шкуру. Ляг-ка на живот, дядюшка Джеппард, – распорядился я, вытирая охотничий нож о сапог, – я мигом ее достану.
– Не трожь меня! – возмутился он и неуклюже встал на ноги. – Где мое ружье? Давай сюда! Ну, а теперь веди сюда этого британского душегуба, он у меня за все заплатит! Он очернил фамилию Граймсов и испортил мои штаны. Запятнанную честь можно отмыть лишь только кровью!
– Ну, – говорю, – вообще-то ты сам виноват, нечего было следить за нами исподтишка…
Тут дядюшка Джеппард зашелся громким, пронзительным криком:
– С чего это? – бушевал он. – Что, честному человеку уже нельзя защищать свои владения? Я следил за ним, чтоб он больше не отстреливал хвостов моим боровам! А он возьми и подстрели меня самого! Да это же сам дьявол в человеческом обличии!.. Чудовище, которое шастает по нашим холмам и жаждет проливать невинную кровь!
– Да что ты, Дж. Пемброк всего-навсего принял тебя за индейца, – объяснил я.
– Дениэля Вебстера он, значит, принял за дикого кабана, – затараторил дядюшка Джеппард, – а меня, небось, за Джеронимо, вождя апачей. Зуб даю, он так изничтожит всю Медвежью речку, а потом скажет, что обознался, а ты его еще и защищаешь! Ну что ж, когда домá твоей родни превратятся в кучку пепла, залитую твоей же родной кровью – тогда, надеюсь, ты будешь доволен! Это надо же, допустить иноземца-убийцу до мирного населения!
Тут дядюшка Джеппард от избытка чувств замолчал, пожевал усы, а потом вытащил золотую пятидолларовую монету, которой я заплатил ему за Дэниэля Вебстера, и швырнул в меня.
– Возвращаю твои грязные деньги, – горько сказал он. – Но ничего, возмездие не заставит себя ждать, так и знай, Брекенридж Элкинс! Господь покарает тех, кто вероломно оборачивается супротив своих родственников!
– Куда оборачивается? – не понял я, но дядюшка только фыркнул и, хромая, побрел прочь, и лишь бросил напоследок через плечо:
– Ты не думай, что на Медвежьей речке некому заступиться за пожилых и немощных. Я до этого английского кровопийцы доберусь, чего бы мне это ни стоило, и ты пожалеешь, что встал на его сторону, болван неотесанный!
Я вернулся туда, где оставил сбитого с толку Дж. Пемброка, который, видать, все еще боялся, что из кустов выскочит целое племя индейцев и оставит его без скальпа. Я с отвращением сказал:
– Пошли домой. Завтра я отвезу тебя подальше от Медвежьей речки, и можешь стрелять там сколько угодно, там уж ты точно не попадешь ни в племенного борова, ни в спрятавшегося в кустах старика с ружьем. Если уж до того дошло, что дядюшка Джеппард швыряется деньгами… знай смазывай винчестер да держи поближе кобуру.
– Кобуру? – задумчиво переспросил он. – А как же индейцы?
– Да не было никаких индейцев, черт тебя дери! – рявкнул я. – Их на Медвежьей речке никто не видал уже лет пять, а то и больше. Их всех… а, черт! Да какого дьявола я с тобой болтаю! Пошли. Уже поздно. В другой раз, если чего не поймешь, спроси сперва меня, а уж потом стреляй. И запомни, если увидишь кого-то злобного и волосатого, то это, скорей всего, кто-то из уважаемых граждан нашей Медвежьей речки.
Когда мы подходили к дому дядюшки Сола, солнце уж давно село, и Дж. Пемброк, взглянув в сторону поселения, ахнул:
– Однако! Неужели это предвыборный митинг? Глядите! Впереди парад с факелами!
Я глянул туда и сказал:
– Живей! Заходи в дом и сиди там, не высовывайся!
Он побледнел, но попытался возразить:
– Если мы в опасности, то я настаиваю…
– Настаивай сколько влезет, – перебил его я, – только живо иди в дом и никуда не выходи. Я разберусь. Дядюшка Сол, проследи, чтоб он не высовывался на улицу.
Дядюшка Сол – человек немногословный. Он сжал покрепче в зубах трубку, молча схватил Дж. Пемброка за шиворот и за заднюю часть штанов, швырнул его внутрь дома, захлопнул дверь, а сам уселся на крыльце.
– Тебе тоже ни к чему эти распри, дядюшка Сол, – сказал я.
– Ты, Брекенридж, конечно, не без греха, – пробубнил он. – Ума у тебя не так чтобы с излишком, но все-таки ты мой племянник, сын моей любимой сестрицы… к тому же я не забыл, как этот прохвост Джеппард всучил мне полудохлого мула в обмен на здоровую животину еще в шестьдесят девятом году. Так что пусть только сунется!
Он,
