Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри

Приятным майским утром 1758 года вверх по рю дю Пьюи-ки-Парль шагал статный мужчина с прекрасным высоким лбом и солидным уже брюшком, чье одеяние — треуголка, камзол с расшитыми лацканами, белые шелковые чулки и тонкая трость с золотым набалдашником — разительно отличались от платья окружающих. Мужчина, которому не было ещё сорока, шагал свободно, но довольно тяжело, и хозяева окрестных лавок, то ли узнавая его, то ли потому, что импонировала его солидная фигура, приветствовали его с порога; а встречные расступались, оглядываясь потом за спиной. Мужчина быстро скрылся из виду, поскольку круто свернул на рю Неф-Сен-Женевьев.

Канатчик Рамбер был в числе тех, кто приветствовал эту важную личность. Потом повернулся к соседу, цирюльнику Пикару, и заговорщицки подмигнул:

— Монсеньор пошел полюбоваться рыбками! — отец его держал рыбник, поэтому Рамбер, как будущий наследник, считал себя знатоком по этой части.

— Не так громко, — предостерег цирюльник Пикар, который был человеком осторожным и считал, что сильные мира сего сразу узнают, что про них говорят, потому что вокруг вьются стаи доносчиков и шпиков, держащих ухо востро. Поэтому Пикар вернулся к себе, хоть клиентов там и не было, — не хотел рисковать, что длинный язык соседа выдаст ещё что-нибудь рискованное.

Рамбер тоже вернулся в мастерскую и сказал жене, которая чистила картошку, кто только что прошел мимо. — Этот последнее время сюда что-то зачастил, — заметила она, но не сказала ничего больше, и Рамбер с этим смирился, хотя, казалось, его неповоротливый мозг усиленно обдумывал что-то его беспокоившее.

Рамбер бы многое отдал за то, чтобы последовать за блестящим вельможей туда, куда тот направлялся, хотя при его положении рассчитывать на это можно было только если вдруг свершится революция! "- Но кто, меланхолически спрашивал сам себя канатчик Рамбер, — кто станет делать революцию лишь для того, чтобы в один прекрасный день предаться тем же радостям, что и Монсеньор герцог Орлеанский?"

А тот — и в самом деле будучи герцогом Орлеанским — шагал тем временем по рю Нев-Сен-Женевьев, слегка даже умерив шаг, чтобы как искушенный сластолюбец ещё продлить сладостное ожидание того, что в душе именовал "мгновениями наслаждения". Хоть он невольно улыбался при мысли о близившемся миге, мысли как обычно вертелись вокруг дел более важных — ну, например, с кем на этот раз наставляет ему рога жена? С графом де Мельфором? Аббатом де Мартеном? Или кучером Лакруа? Недаром она была из рода Бурбонов Конти! И родилась с огнем в теле! Герцог Орлеанский не был уверен даже в том, что их сын, юный герцог Шартрский действительно его сын. Удручающая мысль.

Единственное, в чем он не сомневался, были слова его жены, злорадно доведенные до его ушей: когда одна из близких приятельниц спросила, от кого зачат герцог Шартрский, Луиза-Генриетта Орлеанская цинично отвечала: "Когда вы упадете в терновый куст, откуда узнаете, который шип вас уколол?" Ничего себе заявление! Так был ли ткнувший её шип его собственным? Быть одним из множества самцов в коллекции своей жены — нечего сказать, утешение! И поэтому герцог Орлеанский, внук регента, правившего Францией до совершеннолетия Людовика XV, так редко улыбался, вышагивая по улице. Поскольку, однако, мыслил он весьма непоследовательно, и не имел привычки о чем-нибудь долго жалеть, хорошее настроение вернулось к нему, как только позвонил у калитки, бывшей целью его прогулки, чью тайну добрые парижские обыватели, как мы уже заметили, давно открыли: у калитки монастыря Святой Авроры, сестер Святого сердца.

Герцог Луи на миг восхищенно прислушался к колокольному звону, доносившегося из бесконечной дали по крытой монастырской галерее. Он обожал этот монастырь, поскольку в нем была укрыта очаровательная Жанна, и мелодичный звук колоколов напоминал её имя, ибо именно ею полюбоваться пришел сюда герцог Орлеанский.

Калитка вдруг открылась, и герцог с удивлением увидел, что роль привратницы взяла на себя на этот раз мать-настоятельница. Низко поклонившись, герцог галантно приветствовал её широким взмахом треугольной шляпы. Пока настоятельница приседала в вежливом поклоне, герцог успел шагнуть внутрь, спросив:

— Вы так раскраснелись, почтенная матушка, и ей — Богу, вся запыхались! Надеюсь, ничего не случилось?

— Нет-нет, монсеньор! — ответила она торопливо, что вообще-то за ней не водилось. — Ваша сестра-привратница заболела?

— Нет-нет, монсеньор! Она как раз ухаживает за одной из наших малюток, которой… которой стало плохо. Я тоже была в её келье и прибежала оттуда, поэтому так запыхалась.

— О! — протянул герцог, которому показалось, что от него что-то скрывают. Не тот характер был у настоятельницы, чтобы она была взволнована — и даже растеряна, как он нашел, взглянув попристальнее — из-за немощи одной из послушниц! Не иначе финансовые проблемы, — подумал он, и, будучи протектором монастыря, решил вернуться к этому позднее. Да, несомненно, в этом все и дело! Мать-настоятельница неохотно прибегала к его финансовой поддержке, хотя сам герцог считал её вполне естественной.

Герцога уже ждала обычная чашка чая в маленькой гостиной, где — как того требовал обычай — пришлось присесть, чтобы поговорить о проблемах монастыря. С удобством расположившись в кресле, предназначенном исключительно для него, герцог ждал, что поведает ему мать-настоятельница.

Но через четверть часа разговора ни о чем, не заметив, чтобы речь шла о деньгах или о протекции, герцог пришел к выводу, что видимо проблемы настоятельницы — личного характера. В конце концов она была довольно молодой женщиной, и герцог знал, что в этаких святых домах принято именовать "проблемами" и что подобных дам они выводят из себя как, смертный грех.

Решив, что посвятил серьезным вещам уже достаточно времени, герцог взглянул на часы и решил для себя, что пора переменить тему.

— Мать-настоятельница, — сказал он, поднимаясь, — я весь горю от нетерпения увидеть, каковы успехи наших малышек с прошлой недели.

Похоже, настоятельница собиралась ему что-то сообщить, но передумала, и молча поклонившись, зашагала впереди в маленький дворик, заросший кустами жасмина, к старой готической капелле.

Когда они уже подошли к ней, откуда-то донесся пронзительный вскрик. Один-единственный, тут же отсеченный стуком окна на втором этаже жилого корпуса.