Алекс Брандт
Багровый молот
Вчера. Если бы викарий вызвал его вчера, времени хватило бы. Он успел бы все подготовить и уйти незамеченным. Зашить в пояс деньги, в сумерках отпереть потайную калитку в стене, выскользнуть из города прочь. Нырнуть в сгущающуюся темноту, чуть прореженную светом горящих факелов, омыть лицо в потоке холодного ветра. А дальше — идти вперед, без устали, не оглядываясь. Там, впереди, — простор, который разорвет сдавленную тесноту городских улиц. Там мирные, увядающие августовские равнины и пурпурные виноградники, рядами обступившие мягкие склоны холмов. Вперед, вперед! Добраться до Нюрнберга, не опасаясь посланной вслед погони. И уже после написать Хаану письмо, известить о себе. «Ваше высокопревосходительство, я был вынужден оставить город из-за угрозы несправедливого ареста и казни. Знайте, что любые преступления, в которых меня обвинят, — ложь. Я не боюсь ни пыток, ни смерти. Но не желаю, чтобы нелепые обвинения бросили тень на тех, кто мне близок. Искренне преданный Вам, Герман Хейер».
Все было бы так, если бы викарий вызвал его вчера. Но это случилось сегодня. Скучный голос посыльного: «Его преосвященство просят вас срочно явиться к нему». Витая лестница со скрипучими ступенями, стертыми сотнями ног. Дверь в кабинет епископа. Резное черное дерево, кроваво-алый бархат на стенах, стоящий на массивном столе канделябр, похожий на когтистую птичью лапу.
— Господин канцлер поручил вам отправиться в Мюнхен, — негромко произнес викарий, отрывая усталый взгляд от бумаг. — Чем вызвана необходимость столь далекого путешествия?
Несколько секунд — дольше, чем позволяли приличия, — Хейер молчал, обдумывая ответ. С какой стати викарный епископ заинтересовался поездкой? Что хочет выяснить для себя? Духовная и светская администрации Бамберга уже давно находятся в натянутых отношениях. Да что в натянутых — откровенно враждебных. Викарный епископ, господин Фёрнер[1], терпеть не может канцлера, господина Хаана[2], и не упускает случая, чтобы нанести противнику удар со спины. Благое намерение представить ошибкой, ошибку — умыслом, умысел — преступлением. Канцлер, в свою очередь, чуть ли не открыто называет Фридриха Фёрнера фанатичным безумцем, готовым весь мир бросить в прожорливое брюхо колдовского костра.
Главное сейчас — не сказать лишнего. Отделаться короткими, сухими фразами, не дать викарию ни единой зацепки.
— Господин Хаан поручил мне договориться о снижении пошлин на соль и строевой лес.
Пауза.
— Странно, что канцлер поручил это дело именно вам. Когда вы намерены выехать?
— Завтра же.
Пауза. Шорох бумаг на столе.
— Вам придется задержаться в Бамберге на какое-то время. На пару дней, а возможно, и дольше.
Даже когда викарий хотел казаться любезным, от его слов веяло холодом. В самом облике Фридриха Фёрнера было что-то холодное, непреклонное, зимнее. Узкое лицо, окаймленное аккуратной черной бородкой. Глаза — как бурый, потемневший янтарь. Подрагивающие корки льда вместо век. Глядя на хозяина кабинета вот так, вблизи, Хейер изумился, какая у него неестественно гладкая, белая кожа. Ни морщин, ни старческих пятен. А ведь ему уже давно перевалило за пятьдесят; иные в его возрасте не могут без посторонней помощи подняться с постели. Поглядишь на такого — и против воли начнешь верить в легенды о вурдалаках, о Кровавой графине и Жиле де Рэ[3]; в то, что чужая кровь способна продлевать молодость и дарить вечную жизнь. Впрочем, что за глупости? Чужая кровь викарию не нужна. Он питается не кровью, а страданием, страхом, людскими душами, что выпархивают в небо из обращенных в дымящийся уголь, обезображенных тел. Такой, как он, может прожить еще тысячу лет.
— Прошу извинить, ваше преосвященство. — Хейер изо всех сил старался, чтобы голос его звучал твердо, не дрожал. — Я не имею права нарушать приказы господина канцлера.
Зачем викарий так пристально смотрит? Какие мысли прячутся в янтарных крапинах его глаз? Алый кабинет вдруг сделался маленьким, тесным, словно лаковая шкатулка, и стены его стали давить Хейеру плечи.
— Вы преданы своему хозяину. Довольно редкая добродетель в наше прогнившее время… — Бледные губы Фёрнера чуть раздвинулись в стороны, обозначая улыбку. — Незачем ходить вокруг да около. Его сиятельство намерен в ближайшие несколько дней принять вас и предложить вам новую должность.
— Но господин канцлер распорядился…
Мягкий жест, пресекающий любые возражения.
— Вы умный человек, господин Хейер, и должны понимать, что приглашение его сиятельства — это огромная честь. И вместе с тем — освобождение от всех иных обязательств, которые вы несете перед высшими должностными лицами Бамберга, будь то я или господин канцлер. Если ваша задержка вызовет недовольство господина Хаана, я сам с ним поговорю. А пока — прошу не покидать город, не уведомив об этом меня.
Все встало на свои места. Отсутствие канцлера, который еще вчера отправился в Швайнфурт. Вызов к викарию. Запрет — а ведь это был именно запрет! — покидать Бамберг без особого разрешения… Месяц назад то же самое случилось с Эрнстом Хайнеманом, письмоводителем при магистрате. Внезапная аудиенция. Просьба не уезжать из города в течение нескольких дней. Последующий арест и казнь по обвинению в ведовстве.
«Обвинение в ведовстве». Последствия этих трех слов были очевидны и зримы, они расползались в стороны, словно бледные могильные черви. И пахло от них могилой. Дознание без адвоката, без оглашения имен показавших на тебя пальцем свидетелей. Калечащая пытка, перед которой не устояли бы даже первые христиане. И, наконец, — сожжение заживо на Пепельном пустыре у въездных ворот. Все эти действия, акты уродливой драмы, чуть ли не каждую неделю разыгрывавшейся теперь на улицах и площадях Бамберга, были соединены между собою так же крепко, как звенья чугунной цепи, которую с наступлением ночи сторожа натягивали поперек течения Регница.
К кому обратиться за помощью? Хаан вернется в город только через несколько дней — возможно, дела заставят его задержаться. Альфред Юниус? Пожалуй, только посмеется над его подозрениями. Ханс Энгер? Тот посоветует пойти в кабак и хорошенько надраться. Время для того, чтобы нанести удар, выбрано крайне удачно. Не стоит рассчитывать на чью-то поддержку. Если его, Германа Хейера, продержат в тюрьме хотя бы несколько дней, то неминуемо вырвут признание.
Он знал, как это происходит, он читал протоколы. Сухие строчки подчас звучат куда громче и пронзительнее, чем человеческий крик.
