Владимир Малик - Посол Урус-Шайтана

По самому гребню горы двигались двое. Чёрные сгорбленные фигуры чётко вырисовывались на фоне холодного декабрьского неба. В тишине бескрайней степи под солнцем сверкал серебристый снежок, белым покрывалом укутывал землю, цеплялся за разлапистый сухой бурьян.

Замёрзшая, вся в кочках, дорога неожиданно повернула вниз.

Высокий истощённый старик держался левой рукой за плечо подростка лет пятнадцати, а правой опирался на толстую, суковатую клюку. Споткнувшись о большой ком земли, он чуть было не упал, но мальчик успел удержать. Большая торба из серого полотна, что болталась у старика за спиной, отлетела и стукнула по худому, высохшему телу. Послышался жалобный перезвон струн.

— А черт тебя подери, Яцьку! — сердито пробурчал старик. — Ведёшь меня по каким-то буграм и ухабам… Ещё кобзу, чего доброго, разобью и ноги поломаю.

— Не поломаешь, деда, — спокойно ответил мальчик, шмурыгая посиневшим от холода носом. — Уже недалеко… Вон и Сечь видно!

— Что ты мелешь? Как это — Сечь? Где?

— Да перед нами же!

— Правда?

Старик остановился и вытянул вперёд голову на тонкой морщинистой шее, уставив в синий морозный простор глубокие чёрные провалы вместо глаз. Из них текли слезы.

В лицо повеяло ветром.

Старик вдруг тяжело задышал и больно вцепился костлявыми пальцами в плечо поводыря. Потом опустился на колени, сбросил кудлатую овечью шапку и склонил пепельно-седую голову в низком поклоне. Из груди вырвался не то стон, не то плач. Вскоре паренёк услышал неразборчивое бормотание: старик, наверно, молился.

— Ну пошли же, деда! Не то и замёрзнем тут, на этой горке… Насквозь же продувает! — начал упрашивать паренек, втягивая голову в потёртый воротник старой сермяги. — Нашёл где молиться… Чай, не в церкви!

Но старик словно не услышал этих слов. Вытер полою заплаканное лицо, встал и несколько раз вдохнул воздух, будто пробовал его вкус.

— И вправду Сечь! — промолвил глухо. — Пахнет дымом из кузни… Горячей окалиной несёт… Кузнецы небось передержали железо в горне… И ещё печёным хлебом… Слышишь, Яцько?

Яцько промолчал: он ничего не слышал. Только насмешливо покрутил головой: и придумает же такое старый! Окалина… Печёный хлеб… Да до Сечи целых пять вёрст ещё! Намахаешься клюкой… Надышишься в закоченевшие руки… Если бы рукавицы какие-никакие, то терпел бы как-нибудь. А так — хоть плачь! Кончики пальцев так замёрзли — болят, как отрубленные… А вокруг голая степь. Ветерок небольшой, но до костей пронизывает.

— Ну, что ж ты молчишь? — рассердился старик. — Или, может, обманул меня, разбойник, что Сечь уже видно? А? Посмеялся над слепым?

— Охота была, — буркнул Яцько. — Сам туда спешу, как к родной матушке.

— А может, это и не Сечь? — допытывался старик. — Скажи мне, ты видишь там реку в лощине?

— Да говорю же — Сечь!.. Вон Днепро блестит против солнца молодым ледком… или водой — кто его разберёт отсюда… Блестит, будто серебро!.. А на полуострове — крепость. Хорошо вижу высокие стены с острым частоколом. И башню над воротами… Не разберу только, что там в середине понастроено… Далеко. И ветер слезу нагоняет, чтоб ему пусто было!

Старик дрожал как в лихорадке.

— А церкву… церкву посреди крепости… видишь?

— Ещё бы! Вон как блестит золочёными куполами!

— Это она! Мать наша, Сечь! — прошептал старик и направил пустые глазницы в ту сторону, где, как ему чудилось, стояла казацкая крепость. — Добрался-таки! Через двадцать пять годов, а добрался!.. Слепой, никчёмный… Но все же помру среди своих, среди побратимов…

Его высокая худая фигура словно застыла на фоне синего неба. Старик чем-то походил на огромную птицу: и протянутая вперёд, будто крыло, рука, и большой крючковатый нос, и тонкие ноги в белых холщовых штанах, — точь-в-точь умирающая птица взобралась на скалу, чтобы с неё, с высоты птичьего полёта, в последний раз взглянуть на родную землю, которую пришло время покинуть.

— А перед крепостью что? Есть ли там слободка? — снова взволновался он.

— Есть. Вроде села, — большая, красивая.

— И вправду Сечь! — Старик засуетился, заспешил и снова схватил узловатой рукой паренька за плечо. — Тогда пошли быстрее! Не мешкай! Пошли!.. Чтобы до захода солнца там быть…

Яцько подтянул лямку торбы, которая свисала чуть ли не до пят, стукнул клюкой по звонкой мёрзлой земле, и они рысцой стали спускаться с горы.

Корней Метелица, высокий, дородный запорожец с длинным седым оселедцем1 и золотой серёжкой в правом ухе, отбивался сразу от троих — Секача, Товкача и Арсена Звенигоры. В каждой руке он держал по сабле и орудовал ими так умело, что молодцы, хотя и наседали на старого, с опаской поглядывали на синевато-стальные молнии сабель знаменитого на все Запорожье рубаки. Даром что это только игра: одно неосторожное движение — и острое лезвие рассечёт руку до кости, скользнёт по темени.

Низкое зимнее солнце склонилось на запад, за высокие, с дубовым частоколом, валы крепости и слепило нападающих. Хитрый Метелица намеренно ставил своих молодых противников в невыгодные условия. В бою все имеет значение: и умение выбрать время для нападения, и отступление, если понадобится, и обманный выпад, что подводит врага под удар, и местность использовать, и освещение. Всем этим старый казачина пользовался с непревзойденной находчивостью, к тому же ещё подтрунивал над своими учениками.

— Секачик, подтяни штаны, не то потеряешь! Какой же из тебя, к чертям, казак будет без штанов? Да очкур завяжи покрепче!

Под смех и гогот толпы казаков Секач поддёрнул левой рукой широкие красные шаровары и, разъярённый, свирепо бросился вперёд. Но мощный удар сразу охладил его пыл: сабля вылетела из руки и с лязгом покатилась по земле. Секач в растерянности остановился и стал скрести грубыми пальцами выбритый до блеска затылок.