Джеймс Клавелл - Шамал. В 2 томах. Т.1. Книга 1 и 2

Этот рассказ о событиях, происходивших в охваченном революцией Иране в период с 9 февраля по 4 марта 1979 года, задолго до возникновения кризисной ситуации с захватом заложников. Я старался, чтобы моя история получилась как можно более реалистичной, но книга – художественное произведение, где персонажи вымышлены и многие из мест выдуманы. В мои намерения не входило делать намеки на какое-либо лицо или компанию, которые являлись или являются частью нашей эпохи. Разумеется, тени противоборствующих гигантов, его императорского величества шаха Мохаммеда Пехлеви (и его отца, Реза-шаха) и имама Хомейни, ложатся на созданные мною персонажи и являются жизненно важной частью этого повествования, хотя сами лидеры в нем и не изображены. Я постарался воссоздать точную, пусть и выдуманную, картину тех времен, тех разных типов людей, коим выпало их пережить, тех мнений, которые существовали и могли бы быть высказаны, но ничто из написанного мною в этой книге не было продиктовано неуважением.

Это мой рассказ; и он не о том, как события происходили на самом деле, а о том, какими они представлялись мне в эти двадцать четыре дня…

Горы Загрос. Закат. Солнце коснулось горизонта, и всадник устало натянул поводья, радуясь, что настало время молитвы.

Хусейну Ковисси, крепко сбитому иранцу, было тридцать четыре года; кожа у него была светлая, глаза же и борода – темные, почти черные. Из-за плеча выглядывал советский АК-47. Путник закутался от холода; поверх перепачканного дорожной грязью халата ремнем был перехвачен грубый овчинный полушубок из тех, что носили кочевники-кашкайцы, на голове – белая чалма, на ногах – поношенные сапоги. Уши были плотно прикрыты, поэтому он не слышал далекого пронзительного воя реактивных двигателей приближавшегося вертолета. Привязанная к лошади усталая вьючная верблюдица нетерпеливо дернула за веревку, требуя корма и отдыха. Он рассеянно обругал ее, спешиваясь.

На этой высоте, почти две с половиной тысячи метров, воздух был разреженным и холодным, очень холодным. Снег лежал толстым покровом; ветер гнал поземки, задувая снег на дорогу и делая ее предательски скользкой. За его спиной эта мало кому известная тропа, петляя, убегала к долинам далеко внизу и тянулась дальше, к Исфахану, откуда он держал свой путь. Впереди она забиралась вверх, опасно извиваясь между скал, потом спускалась в другие долины, простиравшиеся до самого Персидского залива, и выводила к городку Ковиссу, где он родился, где теперь жил и по имени которого начал называть себя, когда стал муллой.

Его не тревожили ни опасности пути, ни холод. Эта опасность была для него чистой, такой же чистой, как холодный воздух вокруг.

Будто снова кочевником стал, подумал он, и перед глазами возникла картина прошлого: дед, ведущий их по горным склонам, как в старые времена, когда все кашкайские племена могли свободно кочевать с зимних пастбищ на летние, у каждого – и конь, и ружье, и скота в достатке, наши отары овец, стада коз и верблюдов не знали счета, наши женщины ходили, не закрывая лица, наши племена жили свободными, как десятками веков до нас жили наши предки, покорные одной лишь воле Бога – старые времена, которым пришел конец каких-то шестьдесят лет назад, говорил он себе, чувствуя, как в нем поднимается злоба. И конец этот положил им Реза-хан, этот солдат-выскочка, который с помощью подлых британцев захватил трон, провозгласил себя Реза-шахом, основав династию Пехлеви, а потом, опираясь на свой казацкий полк, обуздал нас и постарался стереть с лица земли.

То промысел Божий, что со временем Реза-шах был унижен и сослан своими нечестивыми британскими хозяевами, чтобы умереть в забвении; то промысел Божий, что Мохаммед-шах был принужден бежать из страны несколько дней назад; то промысел Божий, что Хомейни вернулся, дабы возглавить Его революцию; на то воля Аллаха, чтобы завтра, или через день, или на следующий день я принял мученическую смерть; Аллаху угодно, чтобы всех нас подхватил Его вихрь, и чтобы ныне все счеты были сведены с шахскими прихвостнями и всеми иноземцами.

Вертолет теперь был ближе, но иранец по-прежнему не слышал его: шум двигателя тонул в завываниях ветра. Хусейн с чувством удовлетворения вытащил коврик для молитвы и расстелил его на снегу, ощущая, как заныли оставленные кнутом рубцы на спине, потом зачерпнул пригоршню снега. Согласно ритуалу, он совершил омовение рук и лица, готовясь к четвертой молитве дня, повернулся на юго-запад, лицом к священной Мекке, лежавшей в Саудовской Аравии за тысячи миль отсюда, и направил свои помыслы к Богу.

– Аллаху акбар, Аллаху акбар. Ля иляха илла-ллах ва Мухаммаду расулу-ллах… – Повторяя слова шахады[1], он пал ниц, давая арабским словам целиком завладеть собой: Бог велик. Бог велик. Нет (никакого) божества, кроме Бога, и Мухаммад – посланник Бога.

Ветер усилился, став еще холоднее. И тут сквозь закрывавшую уши ткань молящийся уловил пульсирующий звук реактивного двигателя. Он упорно нарастал, пока не проник к нему в мозг, изгнав оттуда умиротворение и разрушив сосредоточенность. Хусейн в гневе открыл глаза. Приближающийся вертолет шел всего метрах в шестидесяти над землей, поднимаясь прямо на него.

В первое мгновение он подумал, что вертолет может быть военным, и им вдруг овладел страх: ищут его. Потом разглядел британские цвета – красный, белый и синий – и знакомую эмблему на фюзеляже: заглавные буквы S-G вокруг красного королевского льва Шотландии – та же вертолетная компания, что действовала с воздушной базы в Ковиссе и по всему Ирану, – тогда страх покинул его, но гнев остался. Он неотрывно следил за вертолетом, ненавидя все, что тот олицетворял. Вертолет должен был пройти прямо над ним, но опасности для него не представлял – Ковисси вообще сомневался, что люди на борту его заметят, – и все равно все его существо было возмущено этим вторжением в его покой и разрушением его молитвы. И вместе с нарастающим, бьющим по ушам визгом двигателя в нем заклокотала злоба.

– Ля иляха илла-ллах… – Он попытался вернуться к молитве, но вспарываемый лопастями воздух забросал лицо снегом.

За его спиной конь испуганно заржал и взвился на дыбы; спутанные ноги не удержались на тропе и заскользили вбок. Вьючная верблюдица, тоже перепуганная, почувствовала, как задергался ее повод, с ревом поднялась, спотыкаясь и топчась на трех ногах, немилосердно перетряхивая поклажу и путая веревки.