Ознакомительная версия.
Всевидящий Бог наш христианский, Творец всего сущего, Зодчий храма Своего и оберегатель сада и мыслящих овец, издавна Своею волею предначертал возгласить евангельское учение из Тобольска, града знаменитого, во все концы Сибири до края вселенной.
С. У. Ремезов. «История Сибирская»
Тобольский воевода князь Михаил Яковлевич Черкасских озадаченно смотрел в государеву грамоту и чесал затылок. Государева гонца он час назад определил на постой, дав ему три дня на отдых от долгой дороги, а себе — время сочинить ответ. Но ответ государю всея Руси требовалось давать после того, как сообразишь, чего делать, а вот это воеводе виделось затруднительным, потому как смысл грамоты был неясен.
Михаил Яковлевич подошел к окну. С высоты Алферовского холма, на котором покоилось Вознесенское городище и его, князя тобольского, Архиерейский дворец, открывался бескрайний простор. Взгляд легко сбегал по склону Алферовской горы, вдоль аллеи Пермского взвоза, вымощенного сосновым кругляком, прямо к крышам домов, усадьб и амбаров нижнего посада. Но на разлившемся Иртыше взгляд замирал, терялся. Иртыш кипел бронзой — это вечернее солнце насыщало светом реку, играло в ее ряби густыми и жирными, как масло, бликами. Вверх по реке у дальнего берега по мелководью шла на шестах вереница плотов — сплавщики гнали в Тюмень кедр и сосну. Со двора гарнизона доносился гам стрелецкой муштры. В казачьих конюшнях ржали и фыркали лошади, распряженные, но еще не охолонувшие от дневной дозорной службы. По Пермскому взвозу торопились на вечерний молебен монахи. В гостином дворе купцы сворачивали свои палатки. Где-то у восточной окраины, видно почуяв дикого зверя, брехали-заливались псы. На улицах посада суетился в своих насущных заботах городской люд. Тобольск был русским городом, православным до последнего гвоздя, но на нем Русь и заканчивалась. Там, на севере, куда гнал свои мутные воды Иртыш, в весенней дымке притаилась тайга — вотчина бескрайней дремучей Югры, давшей приют татарам, вогулам, остякам, ненцам, селькупам и прочей языческой самояди. Сколько православных епископов головы свои сложили, пытаясь окрестить непокорный Урал, а затем и Югру, сколько русских воинов желали мечом крест донести, да порубленные в той земле и остались. Без толку все: как кланялись некрести болванам своим, так и кланяются. Не принимала древняя тайга православной веры, хранила преданность своим духам и демонам.
Князь отвернулся от окна, тряхнул головой, прогоняя смутную тревогу, и еще раз внимательно перечитал грамоту. Вкратце суть ее была такова: князю-воеводе Черкасских надлежало организовать поход малым отрядом в Белогорскую волость с целью отыскать шайтанщиков, поклоняющихся идолу Медный гусь, по сказаниям способного предвещать грядущее, и доставить на глаза государя того болвана и шайтанщиков, ему поклонявшихся. В приписке говорилось, что за средствами на организацию похода следовало обратиться к дьяку Сибирского приказа Обрютину Ивану Васильевичу.
«Что же задумал государь? Какая вошь его укусила?..» — удивлялся князь Черкасских.
Михаил Яковлевич испытывал досаду и раздражение, ибо подтекст грамоты оставался для него загадкой. Решив, что одна голова — хороша, а две — лучше, он призвал посыльного и велел бежать в приказную избу за дьяком Обрютиным.
Сибирский день недолог; когда дьяк явился, солнце уже пряталось за далекий Урал, и над городом поднимался сумрак, напитанный сырой прохладой Иртыша. Воевода кликнул прислужника и распорядился насчет закуски. Пару минут спустя на столе уже стояла горящая лучина, водка, копченая осетрина, соленые грузди и моченая клюква.
— Почто сумятица, князь? — откинувшись на лавке, спросил дьяк Обрютин, когда за прислужником прикрывалась дверь.
— На вот, почитай! — Михаил Яковлевич швырнул ему грамоту.
Обрютин склонился над лучиной, внимательно изучил грамоту и, нисколько не удивленный, аккуратно положил ее на стол. Затем плеснул по чаркам водку, жестом пригласил воеводу угоститься.
Князю на то время было сорок шесть лет, а дьяку всего тридцать четыре. Но, невзирая на молодость, дьяк отличался умом, хотя и горячим нравом. Он и сюда-то угодил по характеру своему непутевому. Перехватил кнутом поперек спины княжича Лешку Мускутина, сына князя Всеволода Мускутина, так что и кафтан, и рубаха, и кожа на спине лопнули, как перезрелый арбуз. Наказал-то нахального княжича Иван Васильевич за дело, да только не в его власти князей наказывать. Вот и попал в опалу, как стрекоза в навоз. Отправил его государь Петр Алексеевич от греха подальше, службу государственную в Тобольске нести. Третий год уже шел, как дьяк Обрютин за Югрой присматривал, и начало уже надоедать Ивану Васильевичу это занятие, все чаще подумывал он о том, как бы в Москву насовсем вернуться. Но оказии пока не случалось.
— Принимай чарку, князь, и послушай, чего я тебе скажу, — продолжил дьяк. — Ты, наверное, решил, что государь умом тронулся?
Михаил Яковлевич даже отшатнулся от такого наговора, густой бородой затряс и уже хотел было разразиться праведным гневом, но дьяк вдруг расхохотался.
— Да будет тебе, — отсмеявшись, продолжил примирительно Обрютин, — на измену я тебя не толкаю.
— Ты, Иван, все зубы скалишь, а у нас тем временем дело важное киснет, — насупившись, пробурчал воевода.
— А иначе не понять тебе всего предприятия вкупе, — уже серьезно пояснил дьяк и поднял чарку. — Давай, за государя-батюшку и за Россию нашу великую.
Выпили, воевода сел напротив дьяка, деревянной ложкой зачерпнул и отправил в рот груздь. Дьяк закусил осетриной, встал, заложил руки за спину и принялся мерить шагами горницу. Еловый настил пола звонко отзывался на каблуки его парчовых сапог.
— Сдается тебе, Михаил Яковлевич, что затеял государь глупое дело, — вслух размышлял дьяк.
— Да нет же! — рявкнул воевода. Но дьяк гнул свое:
— Оно и верно, на кой черт православному государю вогульский идол? Но это только на твое первое недалекое разумение. Как ты знаешь, прошлым летом я в Москву обоз возил, и пелымский князек Кынча навязался со мной, говорил, что желает великому государю самолично ясак отдать. Ясак он тогда в недостаче привез и в грудь себя бил, что сам перед государем ответ держать будет.
Воевода кивнул, он помнил.
— Я и не думал, что государь на вогула время сыщет, ан нет! На третий день Петр Алексеевич меня с Кынчей призвал и уделил вогулу больше часу времени. Про нравы вогульские государь выспрашивал, про промысел пушной да рыбный, а дьяк при государе все записывал тщательно. Хитрый вогул, как оказалось, в Москву подался не лицом торговать, а испросить на три года ясак сократить, чтобы соболь успел приплод принести, и то, что ясак он бедный дал, тем и объяснил. Государь разрешил и мне наказал, чтобы я с пелымских вогулов на три года ясак вдвое срезал. Так что Кынча, лиса прокудливая, полтора сорока соболей отдал, а на три года вперед три сорока оставил. Ну да это ладно… После того разговора государь распорядился выдавать вогулу на все время его пребывания по четыре чарки вина из своих запасов, по четыре чарки меду да по ведру пива на день, а как соберется вогулич восвояси, выдать ему сукна доброго десять аршин да припасов съестных на всю дорогу. И спросил я себя, а с чего такое уважение государя к темному иноверцу?
Ознакомительная версия.
