Гэри Дженнингс - Пророчество Апокалипсиса 2012

Сей мир, 1001 год

Я сидел на большом камне на склоне холма и силился высвободиться из своих пут, хотя это казалось почти невозможным. Мои мучители заломили мне локти за спину, просунули под них палку, а запястья скрутили перед животом так туго, что я едва не кричал от боли; они связали мне ноги и вдобавок примотали меня к дереву. Но я все равно упорно вертелся из стороны в сторону, надеясь, что мне удастся избавиться от палки. Если она вывалится, я сумею перетереть веревки о зазубренный край камня.

Гневное возбуждение возвестило о возвращении Теноча. Вождь нашего отряда отличался крайне скверным, раздражительным нравом. Он швырнул оленя на землю шагах в двадцати от моих ног. Тощий, кожа да кости, этот олень не насытил бы и два десятка охотников, не говоря уж о сотнях соплеменников из нашего клана, стоявшего лагерем у воды в одном дневном переходе на север. За то, что они не добыли оленя пожирнее и не сумели украсть маиса, перца или бобов, Теноч наградил охотников пинками и ударами хлыста и, конечно, громогласной бранью. Затем его гнев, а заодно и хлыст обратились против его рабыни Цветка Пустыни, и я, уже наверное в десятитысячный раз, поклялся себе, что прикончу этого мерзавца.

Цветок Пустыни, молодую и привлекательную женщину, Теноч, вопреки запрету старейшин, заставил участвовать в походе ради удовлетворения собственной похоти. Он с презрением отверг их совет, заявив, что женщина нужна ему, чтобы скрашивать время, готовить пищу, носить его скарб — а на самом деле и для того, чтобы срывать на ней злобу, давая волю своему гнусному нраву. То, как обходился Теноч с ней, уязвляло меня даже больше невзгод, выпадавших на мою долю. Мы с ней были ровесниками, рожденными в год Великой засухи, и она, и я встретили шестнадцатую весну и являлись собственностью Теноча. Мы были хорошо знакомы с его хлыстом, хотя ей приходилось гораздо хуже. Робкая, стеснительная и хрупкая, Цветок Пустыни являла собой живое воплощение добродетелей, донельзя бесивших нашего злобного хозяина. Ее большие темные глаза и маленький, но чувственный рот давали быстрое и безошибочное представление о ее заботливой, сострадательной натуре, отзывчивой на любые проявления доброты и болезненно восприимчивой ко всем формам жестокости. Теноч к подобному благородству относился со злобным презрением и за любое зримое проявление добрых чувств наказывал ее с яростью демона, вырвавшегося на волю из преисподней Миктлантекутли.

Сейчас он, не прекращая, бранился по поводу костлявого оленя и неудачных попыток раздобыть провизию, хотя ничьей личной вины в этом не было. Дело с едой обстояло плохо из-за того, что погода, я уж и не помню который сезон подряд, стояла сухая, словно старые кости. Урожаи собирались скудные, добывать что-либо на охоте становилось все труднее, а сама добыча попадалась все более истощенной.

Но хуже того, нашему народу, ацтекам, теперь приходилось платить за это бедствие кровью. Жрецы тольтеков совершали набеги на наши окраины, захватывали всех, кто попадался им в руки, и тащили к себе в Толлан, где совершали массовые жертвоприношения, вырезая пленникам сердца. Кровь убитых алыми ручьями стекала в храмовые бассейны, а отсеченные головы скатывались по склонам пирамид… Правда, ничто из этого пока не помогало вернуть милость Тлалока, кровожадного бога-громовержца, и напоить дождем истомившиеся от жажды поля. Наш народ голодал, и именно это заставило нас самих вторгнуться во владения тольтеков, где мы добыли этого оленя. В любой момент мы могли нарваться на отряд безжалостных врагов, но Теноч рассудил, что в случае такого поворота событий предложит тольтекам меня — в качестве компенсации за оленя — и таким образом избегнет их гнева. Они вполне удовлетворятся тем, что получат пленника, которого смогут доставить к себе в Толлан на потребу кровожадным жрецам.

Но в любом случае возможности уклониться от вторжения в земли тольтеков у меня не было, точно так же, как в нашем отряде не было человека, лучше подходившего на роль искупительной жертвы. Сын безвестных родителей, найденный в тростниковой корзинке, прибившейся к берегу реки, я был рабом, не имевшим никаких прав. И в настоящее время для меня реально существовали только две возможности: умереть от голода, привязанным к дереву или под черным обсидиановым ножом на жертвенном камне пирамиды тольтеков.

Я уже в который раз готов был проклясть свою злую судьбу, но тут внезапно словно разверзлась преисподняя. Половина из двух десятков наших охотников рухнули наземь прямо передо мной. Из их голов, туловищ и шей торчали стрелы. Один корчился на земле, вцепившись руками в стрелу, пробившую горло: кровь хлестала из его раны. Другой невидящим взором уставился на оперенное древко, которое вонзилось ему прямо между глаз. Еще четверым стрелы пробили грудь: они погибли на месте.

Стрелы практически одновременно полетели снова, и этот залп сразил сразу шестерых, после чего из-за деревьев выскочили восемь атакующих, которые обрушились на уцелевших охотников с ножами и топорами из черного обсидиана. Как и наши соплеменники, эти воины носили набедренные повязки, их торсы и конечности покрывала плотная татуировка, в ушах, носах и губах торчали различные украшения. На этом, однако, сходство исчерпывалось. Наши воины носили незатейливые набедренные повязки из грубой ткани, получаемой из волокон агавы, а набедренные повязки нападавших были из тонкой цветной материи. Некоторые из них, видимо воины высокого ранга, носили плащи и головные уборы. Враги атаковали с поразительной быстротой, великолепной слаженностью и отточенным мастерством, тогда как наши, не угодившие под стрелы бойцы впали в панику, как малые дети. Кто-то пытался убежать, кто-то спрятаться, при этом каждый действовал в одиночку, думая только о собственном спасении.

В атаку, опережая воинов на три шага, их вел вождь — человек, чье высокое положение угадывалось безошибочно. Оттуда, где был привязан я, не составляло труда разглядеть и прикрывавшую чресла повязку из дорогого окрашенного хлопка, и закрепленный на плечах, отброшенный за спину плащ, покрытый изображениями зверей, черепов, костей и демонических божеств.