Сергей Булыга - Шпоры на босу ногу

Как-то заглянул ко мне сосед мой, отставной майор Иван Петрович Скрига, и говорит: «Сергей Кириллыч, голубчик, помоги!». И поведал мне следующее. Оказалось, что пожелал Иван Петрович записать одну слышанную им историю, да вот у самого никак не получается. Не раз уже саживался мой сосед за работу, да всё не мог забраться далее десятой страницы. Тогда, прослышав про мои юношеские опыты в поэзии и знакомство с г. Марлинским, решил он обратиться ко мне.

А надо вам сказать, что соседи посещают меня редко, а уж с подобной просьбой, связанной с писанием бумаг – увольте! Дело в том, что ваш покорный слуга оказался причастным к известным событиям первых дней царствования и поныне еще здравствующего императора и был отправлен из гвардии поначалу в туркестанские линейные батальоны, а затем и на Кавказ.

Итак, сосед приехал ко мне, и я выслушал его рассказ. Что ж! Иван Петрович весьма уважаемый мною человек, георгиевский кавалер, да и время, о коем он хотел поведать – славный Двенадцатый год, – дорого сердцу каждого истинного сына Отечества. И я согласился помочь майору в его затруднении.

Иван Петрович рассказывал, я записывал. Затем, по окончании труда, сосед мой увез рукопись к себе в имение, две недели не казался, а потом приехал, положил бумаги на стол и сказал: «Прочел, весьма благодарен вам за труд, Сергей Кириллыч. И копию сняли-с…Только не обессудьте, вы же сами прекрасно знаете об отношении к вам со стороны начальства. А посему для вашего же блага позволил я себе некоторые примечания. Думаю, рукопись от этого не сильно пострадала», – и, смутившись, он поспешно откланялся и вышел. И как я ни пытался, но так и не смог его остановить.

Оставшись один, я перечитал бумаги и решил оставить повествование в том виде, в коем вернул мне его сосед: с предисловием и послесловием, примечаниями и разбивкой текста на главы. К написанному я прибавил лишь название.

Кстати сказать, сосед мой являет собой весьма распространенный тип: помещик средней руки, в прошлом офицер, повидавший свет и бескрайние окраины Империи, строгий муж и добрый малый; он бесконечно предан государю и в то же время не чурается и нас, «заблудших по простоте своей», – а именно так он любит выражаться.

Итак, я перечитал повесть и отложил ее до лучших времен; появляться в столицах мне запрещено, придется ждать оказии, дабы ознакомить с рукописью моих – увы, уже немногочисленных – московских и петербургских друзей. Но если учесть, что гости у меня случаются редко, то кто знает, сколько еще придется ждать.

А теперь, любезный читатель, пора нам и обратиться к повести, предваряемой предисловием самого Ивана Петровича.

Вот ведь как порой бывает: выслушаешь историю да только головою покачаешь – лихо! А рассказчик и глазом не моргнет; знай себе божится, что все именно так оно и было. Будто я кругом ничего не понимаю, будто вчера только на этот свет появился. Ну а что ты с гостем будешь делать? Опять же покачаешь головой и поддакнешь глубокомысленно – все так, мол, так. А уедет гость, так ты всё ходишь взад-вперед и серчаешь: вот де каков прохвост! вот де шельмец! и осмелится же выдумать такое! Но только оглянуться не успеешь, как сам в такую историю попадешь, что куда там рассказывать?! – вспоминать, и то неловко; самому себе не веришь. Вот тут-то и вспомнишь гостя и небылицы его. И ловишь себя на том, что ведь верить ему начинаешь!

А веду я все это к тому, что в бытность мою баталионным командиром в Бобруйской крепости слыхивал я от вдовой соседки нашей, Настасьи Петровны, весьма любопытную историю. В те годы я, конечно же, мало чему поверил. И только сейчас, на склоне лет своих, начинаю понимать, что правды в той истории куда как больше, нежели вымысла. Я бы, конечно, мог и большее утверждать, будто всё там истинно как на духу, но только слишком уж хорошо знавал я Настасью Петровну, и потому последнего утверждать не посмею. Однако повесть, ею рассказанную, считаю своим долгом на бумаге запечатлеть. И если не сам, то стараниями моего любезного соседа, Сергей Кириллыча Коржавского. И пусть читатель прочтет сии записки и сам рассудит, что здесь правда, а что и вызывает сомнения. Я же, в свою очередь, постараюсь излагать события беспристрастно и ничего не утаивать. Мало того; насколько мне позволит память, я постараюсь в точности передать рассказ Настасьи Петровны. А надо вам сказать, что вдова была весьма легка на язык. Какие истории она разыгрывала в лицах!..

Однако за дело! И да поверит мне читатель, что пером Сергей Кириллыча двигало единственно желание поведать о событиях достославной памяти Двенадцатого года.

Да, и еще. Признаюсь, мы оба – я и мой любезный сосед – мы оба по младости лет своих в той победоносной кампании не участвовали, а посему пусть не будет к нам строг досужий читатель, коий обнаружит в повести некоторое несоответствие с Историей.

Был и остаюсь вашим покорным слугой,

Георгиевский кавалер,

маиор в отставке Иван Скрига 2-й.

10/22 июня неприятель перешел Неман и началась, как они говорили, Вторая польская война. Первая, по их мнению, закончилась за пять лет до этого в Тильзите, когда, с невольного согласия русского царя, была восстановлена польская государственность, правда, в довольно урезанном виде так называемого герцогства Варшавского. Ну а теперь, во Вторую войну, они намеревались возродить Речь Посполитую во всем ее прежнем величии. И потому-то первыми, горя от нетерпения, российскую границу пересекли бравые уланы из Пятого корпуса князя Понятовского – ведь они возвращались на родину! А кто их вел? Да здешние же уроженцы – генералы Домбровский, Зайончек, Князевич. А как встречали их? Конечно, как освободителей! И, мало этого, почти в каждом имении в Пятый корпус вступали добровольцами и совсем еще юные отпрыски, родившиеся уже под двуглавым орлом, и их седоусые отцы, ветераны последнего кровавого Повстання, которым, честно говоря, уже почти не верилось, что еще можно на что-то надеяться. Но, заняв место в строю, старики на глазах молодели и, вместе со своими новыми товарищами по оружию, громко пели Косцюшкинский марш и грозили Москве отомстить ей за всё: и за сожжение Варшавы, и за унижение Вильно, и за своих повешенных-зарубленных-расстрелянных товарищей – словом, за всё!..

Но мы отвлекаемся. Ибо основную силу Великой Армии составляли всё-таки не наши опьяненные духом зловредного мятежа соотечественники, а соотечественники Дидро, Монтескье, Тюренна, Ришелье, госпожи Помпадур и так далее. А им, уроженцам противоположной окраины Европы, наши привычные нам земли представлялись чем-то весьма несуразным и чуждым. А тут еще жара тогда стояла такая, что ветераны утешали новобранцев только тем, что в Египте было еще несносней. Да и к тому же здесь, опять же утешали они, отменные, невиданные доселе дороги – прямые, ровные, обсаженные двумя, а то и тремя рядами берез. И хлебосольная шляхта, и молчаливый, привыкший к повиновению народ. Ну а коли это так, то Великая Армия стремительно растекалась по стране, не давала русским объединяться и била их по частям. Азиаты бежали, Европа рукоплескала победителям, и славная кампания близилась к концу – оставалось лишь наголову разбить противника в генеральном сражении, продиктовать условия мира и расположить армию на зимние квартиры. Однако время шло, бесконечно пылились пустые дороги, и уже начинало казаться, что здешним просторам не будет конца. Новобранцы вздыхали и ждали, когда же наконец дойдет до настоящего дела, когда же русские устанут отступать, и всё гадали, а далеко ли Индия?