Марк Спектор
«Глухой» фармацевт
На рассвете остались позади улицы Николаева. Трое продолжали скакать галопом в белом тумане.
Скакавший первым парень в серой каракулевой кубанке и кожаной куртке, перехваченной офицерской портупеей, попридержал коня и перешел на рысь.
— Ты что, Матвей? — спросил его спутник, тоже одержав лошадь. Он удобно сидел в седле; буденовка с опущенными отворотами и длинная кавалерийская шинель шли к его худощавому лицу и крупным блестящим глазам.
— Они, должно быть, близко, — ответил чубатый парень в кубанке.
— Скорее бы… — сказал третий в пальтеце, подбитом ветром, очках и кепчонке, — скорее бы добраться до наших.
— На передовое охранение наскочить можем. В таких случаях не особенно церемонятся. Пальнут, а потом уж подумают спросить, кто мы и зачем тут.
— Ну-у… — протянул глазастый хлопец в буденовке. — Чего им бояться?
— Это мы с тобой знаем, что деникинцы бегут из города. А наши про то еще не знают.
— Так мы и едем их предупредить, — не унимался хлопец в буденовке.
— Они могут, принять нас в тумане за белый разъезд… — тряхнул чубом парень в кожанке.
Тем временем вдали над туманом взошло солнце.
Серые волокнистые клочья, полупризрачные, побелели и вроде поплотнели. Легкий заревой ветер гнал их от Днепровского лимана на восток, навстречу идущему дню.
— Уж больно осторожен ты, Матвей… — проговорил парень в буденовке.
— Это еще никому не мешало, — мирно ответил чубатый.
Разговаривать на тряской рыси было трудно, и они замолчали. Слышалось только чавканье копыт в дорожной слякоти. Туман поредел, и сбоку открылась панорама города.
— Скоро водопой… Наших все нет… — не выдержал молчания третий. Может, его раздражало ёкание в лошадином брюхе?
— Выедем из тумана… Выше его поднимемся, тогда и увидим, — спокойно ответил Матвей.
Но они столкнулись с колонной конников раньше, чем предполагали. Из белесой мглы появился сначала один всадник — командир, потом они увидели первый и второй ряды кавалерии.
— Стой! — крикнул командир. — Кто такие?
Был он в замызганной короткополой пехотной шинели и смушковой солдатской папахе. О том, что он высок ростом, можно было догадываться по низко опущенным стременам да мословатым коленям, обтянутым кожаными галифе.
Матвей подъехал первым, вытащил из-за пазухи мандат, протянул командиру.
— Мы от подпольной городской организации, — сказал он, пока командир развертывал бумагу. — Я, Матвей Бойченко, и Саша Троян — из города, а Костя Решетняк — из Слободки, — чубатый кивнул в сторону парня в буденовке.
— Спасибо, хлопцы, за добрые вести! — сказал, выслушав их рапорт, командир и обернулся к бойцам.
— Товарищи! Слащевцы оставляют город, не принимая нового боя! Драпают отборные деникинские части! Вся эта Антанта крепко получила от нас по мордам. Еще напор — и Одесса будет наша! Еще усилие, товарищи, и всю эту гидру контрреволюции мы вышвырнем в Черное море.
Ребята были счастливы: вот они, дорогие товарищи, рядом! Пусть лошадки их неказисты, а шинелишки на рыбьем меху. Пусть. Не в этом суть. Сумели ведь они, стремительно наступая из-под Орла, надвое рассечь белогвардейские полчища Деникина. Красноармейцы дрались с вышколенными офицерскими полками дроздовцев, корниловцев, марковцев и алексеевцев — цветом Добровольческой — неизменно побеждали!
Минуту назад, когда они только встретились с головным отрядом, на лицах бойцов лежала серая, казалось, неистребимая пелена усталости. Они поеживались в седлах под промозглым ветром. А теперь в их глазах светилась радость.
«Драпают! Драпают деникинцы!», «Херсон наш, а теперь и Николаев!», — пронеслось по рядам, — «Одессу осталось освободить!», «Братцы, да уж ведь мы до моря дошли!», «Каюк, „драп-армии“!»
Ветер усиливался, рвал туман, и теперь бесформенные его клочья поднимались все выше. И по мере того, как солнце освещало слякотную землю, отчетливее становилась слышна далекая орудийная пальба, такая далекая, что ее могло разобрать, пожалуй, лишь опытное ухо солдата.
Теперь, глядя на дорогу, Матвей видел, что они встретились сразу с основными силами Красной Армии, а не с разведкой, как показалось сначала. Далеко-далеко по дороге виднелась колонна конников по четыре в ряд.
Привстав во весь рост в стременах, командир крикнул ломким от простудной хрипоты голосом:
— По-олк! По-о-эскадрон-но! Рысью! Ма-а-арш!
— Простите, товарищ командир… — сказал Матвей.
— Простите… гм… гм… В гимназии, значит, учился? Из сынков, значит?.. — прищурившись и глядя вперед, проговорил командир.
Матвей смутился. Но тут на помощь пришел Сашка Троян. Он поправил очки и рассмеялся:
— Нет, товарищ командир. Не из сынков. Его отец — корабелом на «Навале»[1]. Золотые руки! В гимназии Матвейка и не обучался, он в художественном училище был. Бесплатно, конечно. Отцу его не под силу деньги за учебу платить. У него семья большая. А рисует парень хорошо, — несколько покровительственным тоном закончил Сашка Троян, польщенный молчаливым вниманием командира.
— Ладно, дело ваше, — с ленцой ответил командир. — Только гимназеры в большинстве — контра…
Сашка Троян хотел было и дальше защищать Матвея, но тот прервал его:
— Чего мы рысью, а не галопом? — обратился он к командиру.
— Ты посмотри на своих коней. Запарили вы их совсем. До сих пор бока у них ходят. Ну, пойдем мы галопом, а хошь наметом… На каких же лошадях в бой двинем? Конь — не паровоз. Это тому в топку дров подбросили и — гони. А что солдата с марша, что коня после скачки в бой гнать негоже. Можно, конечно, но в случаях исключительных. Война штука сложная, хоть ее в гимназиях не изучают.
— Разве тут не исключительный случай? — вмешался опять Саша Троян, — У Варваровского моста рабочие бьются.
— Не бьются, — поправил командир, — а мешают отходу противника. И мы поспеем пощипать обозы белых. Основные-то их силы, верно, еще ночью оставили город. К Одессе подались, к войскам генерала Шиллинга.
Они снова замолчали. Матвей прислушался к разговорам бойцов за спиной.
— …Аж всю германскую прошел, потом с немцем под Питером дрался, потом его с Украины гнал. А такого, что эти изверги деникинцы творят, не привелось видеть. И сохрани бог. А ведь они — русские. А вешать да стрелять — хлебом не корми. Человека погубить, али хату ли, село спалить для буржуев этих треклятых что плюнуть да растереть.
— Это точно, — в тон солдатскому баску начал молодой тенорок. — Ежели свой, ну, русский или украинец, продался Антанте, та он завсегда хуже самого германца или грека. Видел я, что и те творили. Темный народ. А тут христолюбивое, те в душу, воинство такого наломало… Особо Слащев енерал. Вешателем его недаром прозвали… Что ни на есть лютейший враг рабочего и хлебороба. Ничего, хватит еше енерал горячего до слез!..
