Наконец экспедиция тронулась в путь.
Дремучий лес не был непроходимым. Деревья, хотя зачастую и чудовищных размеров, в особенности баобабы и фиговые пальмы, редко образовывали чащу. Лес не изобиловал ни лианами, ни колючим кустарником.
– В этом лесу уютно, – заметил Сидней, шагавший во главе отряда вместе с сэром.Джорджем и Курамом. – Удивляюсь, отчего здесь встречается мало людей.
– Не так мало! – возразил Фарнгем. – В первой полосе мы насчитали по меньшей мере три разновидности черных, что заставляет предполагать о существовании довольно многочисленных кланов. Кроме того, нас преследуют Коренастые, которыми тоже нельзя пренебрегать.
– Они-то и мешают другим людям селиться дальше, – заметил Курам.
Хотя Фарнгем и Гютри оба воплощали тип англо-саксонской расы, с примесью кельтской у американца, между ними была резкая противоположность. У сэра Джорджа была такая же богатая внутренняя жизнь, как у Айронкестля, тогда как Сидней жил порывами. В часы опасности Фарнгем уходил в себя до такой степени, что казался безучастным или погруженным в грезы. Он гнал тогда всякое волнение в тайники подсознания, и на первом плане оставались лишь бдительность чувств и тонкий расчет чисто объективной мысли.
Гютри опасность, наоборот, сильно возбуждала, и во время боя его охватывало какое-то радостное безумие; это ощущение он очень любил, и оно мешало ему сохранять власть над своими решениями и управлять своими поступками.
Словом, Фарнгем был спокойно храбр, Гютри же – радостно храбр.
Так же, как характеры, были различны и их воззрения. Сидней, подобно тете Ревекке, примешивал к своей вере спиритизм и оккультизм. Сэр Джордж всецело подчинялся обрядам английской церкви. И тот, и другой допускали многообразие исповеданий, лишь бы они соблюдали основные заповеди Евангелия.
Два дня прошло без приключений. В молчаливом, глухом лесу только изредка пробегало какое-нибудь животное. Даже птиц не было слышно, кроме попугаев, время от времени испускавших резкий крик.
Ни одного человеческого следа. Фарнгем и Гютри стали думать, что Коренастые отстали. Даже Курам перестал подозревать их присутствие.
На третий день к полудню деревья расступились, образуя что-то вроде лесо-саванны, в которой островки деревьев чередовались с покрытыми травой пространствами и с пустынными местами.
Местность разделилась на два, заметно отличающихся пояса: на востоке преобладала саванна; на западе продолжался лес, пересекаемый просеками. Исследователи держались на грани обоих поясов, желая выяснить преимущества того и другого. Выходя за опушку леса, по саванне пролегало болото, поросшее высоким папирусом, зонтики которого трепетали при слабом ветре, беспрестанно рождавшемся и умиравшем. Все кругом было влажно, хаотично, потрескавшаяся земля представляла убежища для пресмыкающихся. Гигантские кувшинки разбрасывали свои листья, подобные водоемам, опутанные водорослями, дающими приют болотным тварям; птицы точно из берилла, плюща и серы скрывались при приближении человека.
– Сделаем привал, позавтракаем, отдохнем, – предложил Гертон.
Пока черные устраивали стан под баобабами, Мюриэль, сэр Джордж, Сидней и Филипп исследовали болотистые берега. Мюриэль остановилась у залива. Вокруг священных цветов водили легкие хороводы огромные бабочки, горя как огонь, и цветы жонкиля, и зеленовато-серые, огненно-красные и бирюзовые мушки; жаба длиной с крысу прыгнула в недвижную воду. Из воды показались мягкие, дряблые формы, раскрытые пасти, тут и там шарахались перепуганные черные рыбы – все говорило о чудовищной жизни.
Сказочное видение вывело Мюриэль из ее созерцания. Более чем какое-либо из встреченных в тысячелетнем лесу существ, представшее теперь пред ее глазами чудовище напоминало о жутком хаосе мира, о его темных силах. Это была длинная и толстая, как древесный ствол, змея с чешуйчатой шкурой. Туловище скользило с отвратительным проворством вслед за маленькой головкой со стеклянными глазами. Все, что есть отвратительного в дождевом черве, пиявке или гусенице, здесь было в колоссальных размерах… Змея остановилась. Нельзя было понять, видит ли она молодую девушку; ее глаза из блестящего камня не смотрели.
Дикое отвращение, зловещее головокружение сковали Мюриэль, и крик застыл у нее в горле. Страх перед могуществом этой гадины, вышедшей из низших областей жизни и казавшейся чудовищной нечистью, а также отвращение к ней были сильнее страха, испытываемого перед лютостью тигра или льва.
Явной угрозы еще не было. Смутный инстинкт пифона еще не освоился с вертикальными формами – двуногими существами. Но ноги Мюриэль подкосились, она споткнулась о сухую ветвь, упала на колени и казалась меньше. Возбужденный падением, пифон быстро скользнул, обвился огромным телом вокруг молодой девушки, и прелестное существо стало добычей гада… Снова она хотела крикнуть, но страх сжимал горло; голова пифона поднялась над бледным лицом и прекрасными, угасающими глазами; мускулы гигантского червя сдавливали кости, останавливали дыхание. Сознание меркло; смерть витала над ней; дух погрузился во тьму…
Сэр Джордж и Филипп шагали вместе по краю болота. Травы, вода, тростник, кустарник – все кишело жизнью.
– Здесь страшная плодовитость! – заметил сэр Джордж, – особенно насекомые…
– Насекомые – бич мира! – подхватил Филипп. – Взгляните на эту мошкару… ни одного уголка, куда бы они ни проникли. Они всюду, все готовы уничтожить и пожрать. Они нас съедят, сэр Джордж.
Не успел он произнести этих слов, как сэр Джордж, обогнувший островок папируса, испустил хриплый крик; глаза его расширились от страха.
– Какой ужас! – вскрикнул он.
В ту же секунду страх объял и Филиппа.
На выдавшейся полоске земли пифон продолжал обвивать Мюриэль, сжимая ее своими страшными кольцами. Голова с сверкающими глазами склонилась на плечо, страшные чары исходили от обволакивающей грации чудовища.
Филипп инстинктивно схватился за карабин, но сэр Джордж воскликнул:
– Револьвер и нож!
В один прыжок они были на мысу… Нельзя было угадать, видит ли их чудовище. Оно трепетало, извивалось, готовое пожрать свою добычу. Сэр Джордж и Филипп одновременно выстрелили из револьверов, изрешетив голову животного, и принялись кромсать громадное тело. Кольца подались и распались. Филипп выхватил молодую девушку и опустил ее на траву… Она уже приходила в себя, с блуждающей улыбкой на своем лице нимфы.
– Не нужно говорить моему отцу!
– Не скажем ничего, – пообещал сэр Джордж.
Она поднялась, тихо смеясь; к радости жизни примешивались еще страх и отвращение.
