До сих пор Ланго доблестно противостоял домогательствам подлинной нужды, вполне оправданным в глазах общества, но вовсе неоправданным в его более проницательных и более придирчивых глазах, однако неожиданно муж одной из его племянниц, местный бедный рыбак, погиб во время шторма, оставив жену вдовой без всяких средств и с семи-восьмилетним ребенком на руках. Мэр Мези, тронутый этим страшным горем, самолично явился в лавку Ланго и призвал его во имя родственных уз и христианского милосердия сделать что-нибудь для несчастной Жанны Мари (так звали вдову).
Бакалейщик, рассчитывавший в это время занять какое-нибудь место в здешнем муниципалитете, не посмел отказаться как ему этого ни хотелось, но постарался, чтобы милосердие оказалось для него как можно менее убыточным.
До сих пор Ланго один управлялся со своим небольшим хозяйством и многочисленными торговыми хлопотами, и можно было лишь гадать, как ему это удавалось, ведь он не умел ни читать, ни писать, и знал только, как поставить свою подпись.
Так, к примеру, обладая удивительной памятью. Тома Ланго производил все вычисления в уме.
Впрочем, он никогда не отпускал жителям Мези повседневные товары в кредит, и поэтому ему не нужны были приходно-расходные книги, а векселя и заемные письма подписывали те, кто их составлял.
И все же, как нетрудно понять, по мере того как дела ростовщика шли в гору, все эти расчеты становились страшной головоломкой.
К тому же Тома Ланго старел; он чувствовал, что ему требуется помощь по домашнему хозяйству, и, когда мэр обратился к скупцу с просьбой, тот уже почти решился позволить себе роскошь завести служанку.
Итак, бакалейщик торжественно объявил представителю власти, что приютит у себя племянницу Жанну Мари с ее осиротевшим ребенком.
То были два лишних едока; правда, им не надо было платить жалованье, но этот довод, исходящий из-под нашего пера, был, вероятно, плохо осознан ростовщиком: он, несомненно, считал сделку не особенно выгодной, ибо, как уже было сказано, пребывал в скверном расположении духа, когда Ален Монпле отворил дверь его магазина.
Лавка бакалейщика была убогой: справа от входа размещался прилавок, за ним — камин, который не топили ни зимой ни летом; в глубине, скрытая полутьмой, стояла кровать, а остальное пространство вдоль стен занимали полки и ящики, снабженные ярлыками.
В этом заведении и обретался Тома Ланго. округляясь, как гриб, и словно покрываясь плесенью.
Впрочем, клиент Ален принес Ланго добрую весть: он сообщил, что поссорился с отцом.
Этого было достаточно, чтобы скверное настроение ростовщика полностью развеялось.
Тома заставил юношу дважды рассказать обо всех обстоятельствах ссоры, а затем беззвучно стал потирать руки, гримасничая и повторяя:
— Как обидно… Как жаль… Прискорбно видеть, что отец и сын дошли до такой крайности…
Однако эта крайность вполне устраивала Косолапого; имея уже долговые обязательства и рассчитывая их еще приумножить, он уже грезил, что сидит в Хрюшатнике у большого камина, потягивая маленькими глотками сидр из плодов знаменитого фруктового сада; чтобы осуществить эту мечту, ростовщик, притворно сожалея о случившемся, принялся подстрекать сына к войне с отцом.
Как все люди с сангвиническим темпераментом (а они, как правило, вспыльчивы и отходчивы), Жан Монпле, едва его ярость утихла, пожалел о том, что он совершил в порыве гнева. Спохватившись, старик взял назад свои слова прежде чем Господь Бог — по крайней мере, он на это надеялся — успел запечатлеть их на скрижалях правосудия; отозвав свое проклятие и уверовав, будто сын должен был почувствовать, что оно не висит больше над его головой, Жан Монпле принялся ждать Алена, чтобы раскрыть ему свои объятия, прижать к своей груди и попросить у него прощение за обиды, которые непослушный ребенок нанес отцу.
Если бы не Тома Ланго, отец, возможно, принял бы сына в свои раскрытые объятия и все было бы забыто!
Однако вместо Алена к ограде плодового сада, окружавшего Хрюшатник, явился судебный пристав.
Этот человек, к которому юноше посоветовал обратиться Тома Ланго, принес фермеру судебное уведомление и исковое заявление о разделе имущества, составленное по всем правилам.
Жан Монпле был потрясен. Он, не проронивший ни единой слезинки со дня смерти жены, заплакал. Затем, когда его слезы иссякли, старик два часа сидел перед этим жалким клочком бумаги, испещренным безобразными каракулями, вертя его в руках, и был подобен заключенному, которому вручили смертный приговор: он недоумевал, каким образом столько неблагодарности могут вместить какие-то несколько строчек.
О! Я готов поклясться, что при виде этого клочка бумаги Жана Монпле пронзила сильная и глубокая боль! Эта боль была столь сильной и глубокой, что она заглушила дух алчности, присущий всем землякам фермера.
Несчастный отец забыл, что он — нормандец, и, покачав головой как бы в ответ на свои мысли, решил не судиться с собственным отпрыском.
Старик разделил свою собственность на две части, обратил одну из них в деньги и отнес их поверенному Алена, мелкому адвокату из Исиньи по имени Ришар, поручив ему передать сыну, что он, Жан Монпле, так долго берег этот капитал лишь потому, что надеялся его приумножить, чтобы в будущем передать своему наследнику.
Окончательно осиротев, ибо теперь Жан Монпле потерял и жену и ребенка, он уединился в Хрюшатнике, утратившем свой прежний облик после ухода неблагодарного сына — души родного дома и отрады отцовского сердца.
И вот, еще недавно веселый и жизнерадостный человек с неизменной улыбкой на лице, а ныне столь же печальный, угрюмый и отчаявшийся, бедняга стал жить в уединении, а вернее — в одиночестве.
Весть о том, что Ален отправился в Париж, усугубила страдания отца.
В самом деле, сын фермера уехал, ибо Тома Ланго пола-тал, что жизнь в провинции недостаточно быстро доводит до разорения.
Для этого нужен был Париж, подобный водовороту и пучине одновременно, Париж, опьяняющий человека и засасывающий его в свою бездну.
Таким образом, Ален оказался в Париже и весело зажил там на деньги отца.
Мы не станем описывать его парижскую жизнь; к тому же суть нашей книги состоит отнюдь не в этом, а мы все еще пребываем в предисловии к ней, от силы — во вступлении.
История всех блудных детей одинакова: бесконечные пиры, игра и женщины.
Ален Монпле провел в Париже один год; отведите четыре месяца на Золотой дом, четыре месяца на Фраскати, четыре месяца на квартал Бреда, и вы получите более или менее полное представление обо всех местах его пребывания за истекший период.
