– Это Арамис, мушкетер короля… – внезапно лицо его высочества исказилось, и он, тыча пальцем в д’Артаньяна, закричал, почти завизжал: – Это он! Это он по поручению герцогини де Шеврез ездил в Нидерланды и вел там переговоры…
– С кем? – спросил Ришелье.
– С Анри де Шале, маркизом де Талейран Перигор, гардеробмейстером ее величества… Это он, он привез письма!
– Ну разумеется, – мягко сказал Ришелье. – я знаю. Однако, ваше высочество, вы, сдается мне, несколько заблуждаетесь касательно имени и положения этого дворянина. его зовут шевалье д’Артаньян, и он один из моих друзей. Настоящих, верных друзей… (д’Артаньян возликовал после этих слов, сохраняя непроницаемое лицо). А посему вам должно быть понятно, что я о многом осведомлен гораздо лучше, чем вам всем казалось в гордыне своей… Вы, часом, не помните, с каким предложением пришли к господину д’Артаньяну, полагая его Арамисом?
– Я?! – ненатурально удивился сын Франции.
– Ну разумеется, вы. Вместе с принцем де Конде. Дело происходило в старинном дворце под названием Лувр, в покоях герцогини де Шеврез, при обстоятельствах, о которых мне, как духовному лицу, не положено подробно распространяться… Вы сделали мнимому Арамису некое предложение, касавшееся судьбы вашего брата…
– Это была шутка! – отчаянно вскричал герцог. – Обыкновенная шутка!
– Хорошенькие же у вас шутки, позвольте заметить… – сказал Ришелье, стоя над герцогом, как ожившая фигура Правосудия. – свергнуть короля, заточить его в монастырь и побыстрее убить… совершить то, что, безусловно, именуется отцеубийством…[10] Каин, где брат твой, Авель?
– Что вы такое говорите, ваше высокопреосвященство? – охнул герцог, взирая снизу вверх на кардинала с трусливой покорностью. – Это была штука, шутка… Мы просто развлекались над глупым дворянчиком…
Ришелье слушал его с застывшим, холодным, презрительным лицом. Глядя на него, д’Артаньян впервые осознал в полной мере, кто же подлинный король Франции.
Столь же мягко, вкрадчиво Ришелье ответил:
– А что, если ваш старший брат, его христианнейшее величество Людовик отнесся к вашей шутке предельно серьезно? При всей его мягкотелости и нерешительности он, как всякий на его месте, при угрозе для жизни способен прийти в нешуточную ярость… Разумеется, и речи не может идти о суде – сыновья Франции неподсудны всем судам королевства вместе взятым и каждому по отдельности… Однако ваше преступление, покушение на отцеубийство, не может остаться без последствий. Любая огласка в столь деликатном деле послужила бы к ущербу для Франции и повредила бы нам в глазах всей остальной европы… Вы понимаете?
– Нет! – завопил герцог. – Он не мог приказать, чтобы меня тут зарезали, как свинью! Ни за что не мог!
– Вы уверены? – с неподражаемой улыбкой осведомился Ришелье. – Настолько ли хорошо вы знаете своего брата? ситуация такова, что любому ангельскому терпению может прийти предел…
– Он не посмел бы…
– Отчего же? Он – король, наш властелин, наш отец… Все мы в его власти. И почему вы непременно решили, что речь идет о смерти? есть ведь монастыри, Бастилия, наконец…
– Бастилия? – горько покривился герцог. – Вы не знаете Людовика… Он способен подписать смертный приговор всем и каждому… Боже! Монсеньёр, ради всего святого! Не хотите же вы сказать… Как мне спасти себя?
В какой-то миг казалось, что он вот-вот сползет со стула и рухнет перед кардиналом на колени – столько отчаяния и страха было во всей его фигуре. Д’Артаньян осмелился покоситься в сторону – лицо Рошфора застыло в презрительной гримасе.
– Монсеньёр, я всегда был расположен к вам…
– Особенно сегодня, когда явились во Флери меня убить? – сурово спросил Ришелье. – Герцог, перестаньте отпираться, как пойманный на краже варенья глупый мальчишка. Там, – он указал на дверь, в которой давным-давно скрылись арестованные, – и не только там найдется превеликое множество людей, которые ради спасения собственной шкуры расскажут все, что они знают… и даже то, чего не знают, лишь бы их слова понадежнее отягощали других и избавили от плахи их самих. Один из них, как вы только что видели и слышали, готов был покаяться незамедлительно… А вскоре каяться будут все. Вам так хочется, чтобы кто-то другой опередил вас в откровенности, вымолив прощение?
– Монсеньёр… – протянул герцог Анжуйский плаксиво, – что я должен сделать, чтобы вы взяли меня под защиту? я совсем молод, поймите это! Меня втянули во всю эту затею старые, опытные интриганы, собаку съевшие на заговорах еще до моего рождения! я был молод, глуп и горяч… Вы же духовная особа, вы великий человек, неужели ваш мудрый ум не разберется строго и беспристрастно? Пощадите мою юность, умоляю вас!
И он, сползши, наконец, со стула, рухнул на колени перед кардиналом, подняв к нему залитое слезами лицо.
– Господа, помогите его высочеству сесть, – не поворачивая головы и не повышая голоса, распорядился Ришелье.
Д’Артаньян с Рошфором, проворно подхватив принца крови под локти, не без труда подняли его и посадили на стул, крепко придерживая за плечи, чтобы исключить повторение сцены, позорившей, если подумать, всех ее участников.
– Хорошо, – сказал Ришелье, словно осененный внезапной мыслью. – я могу попытаться что-то для вас сделать. Но в обмен на полную откровенность.
– Можете не сомневаться, монсеньёр! Поклянитесь, что….
– Как духовному лицу, мне не пристало произносить клятвы, – сказал Ришелье. – Но, повторяю, если вы будете откровенны, я сделаю для вас многое…
– Что вы хотите услышать?
– Все знает только господь бог, – сказал Ришелье. – я не всемогущ и не всевидящ, я всего лишь скромный прелат и министр… В перехваченных письмах упомянуты далеко не все главные заговорщики. Кто еще участвует, кроме вас и принца Конде?
– Антуан де Бурбон, граф де Море…
Ришелье грустно усмехнулся:
– Не просто побочный сын Генриха Четвертого, а узаконенный им… Король Людовик пожаловал ему столько аббатств, что другой мог бы до конца жизни радоваться таким доходам… еще?
– Оба Вандома…
– Ну, эти, по крайней мере, – бастарды без всякого признания…[11] Далее?
– Маршал Орнано, мой воспитатель…
– А как насчет королевы-матери Марии Медичи? Во многом человеку понимающему чувствуется ее рука…
– Ну конечно! – горько расхохотался герцог. – Как же может такое вот дело обойтись без моей дражайшей матушки? Разумеется, она вложила в заговор весь свой ум и до сих пор не растраченные силы…
Кардинал задавал вопросы, а герцог Анжуйский покорно отвечал, искательно заглядывая ему в глаза. Д’Артаньян понимал, что Гастон говорит правду – иные детали невозможно было выдумать именно в силу их чудовищности. Постепенно вырисовывалась стройная картина, а герцог, уже немного успокоившись и осушив с разрешения кардинала поданный Рошфором стакан вина, говорил и говорил – о том, как королева-мать вкупе с супругой нынешнего монарха, наследным принцем и несколькими не менее родовитыми особами готовы были вновь впустить в Париж испанские войска, как сорок лет назад, лишь бы только добиться своего; как готовы были отдать испанцам за помощь пограничные провинции и крепости; как должны были заточить в монастырь короля Людовика, позаботившись о «божественном провидении», оборвавшем бы нить жизни свергнутого монарха; как собирались поднять парижан, захватить Арсенал и Бастилию, разгромить дома сторонников кардинала после смерти его самого…
Оказалось, что д’Артаньян не знал и половины. его все сильнее охватывало мрачное, тоскливое бешенство, так и подмывало, выхватив шпагу, вонзить острие в спину приободрившегося хлыща, уже со спокойным лицом рассказывавшего о вещах, заставлявших еще не утратившую провинциальную чистоту душу гасконца переполниться ужасом и омерзением. Иные иллюзии рассыпались на глазах, бесповоротно гибли. Этот человек, уже позволивший себе пару раз улыбнуться, был сыном Франции, священной для провинциала фигурой…
– Вот и все, – сказал Гастон, утирая со лба обильный пот. – Честное слово, больше мне нечего сказать…
«Да как ты смеешь говорить о чести, мерзавец?» – вскричал про себя д’Артаньян. Должно быть, обуревавшие его чувства отразились на лице – потому что Ришелье, обратив на д’Артаньяна ледяной взгляд, чуть приподнял руку, вовремя остановив д’Артаньяна, готового уже совершить нечто непоправимое.
– Ну что же, ваше высочество… – задумчиво сказал Ришелье. – Боюсь, вам еще придется какое-то время побыть моим гостем… Прошу вас. Я сам покажу вам ваши покои.
И он, подав сыну Франции уверенную руку, повел его из зала.
– Что с вами, д’Артаньян? – тихо спросил Рошфор. – Вы жутко побледнели…
– еще минута – и я бы его проткнул шпагой, – сознался гасконец.
– Боюсь, я успел бы удержать вашу руку…
