– Это что же… стекло?
– Так, ваша милость, простое стекло, – с готовностью подтвердил Эгер.
– Значит, ты научился делать такие сам?.. Интересно. Очень интересно… – Человек задумался, а потом, отойдя от окна и ссыпав украшения назад в мешочек, остановился против алхимика. – И что же ты хочешь?
– Жить хочу, ваша милость… – вкладывая в эти слова всю свою надежду, проникновенно сказал Эгер.
– Значит, жить… – задумчиво повторил за ним человек и усмехнулся. – А тебе не кажется, Гебер, что для того, чтобы выйти живым из-под виселицы, обычных стекляшек маловато?
– Так, ваша милость, я понял!
Эгер рывком бросился к тайнику, куда-то глубоко засунул руку и, вытянув небольшой бархатный узелок, развернул его перед человеком.
– Вот… Это не я делал… Это настоящий…
Человек придвинулся ближе и от восхищения зацокал языком. В руке Эгер держал большой, лучисто-красный рубин, огранённый на все двадцать четыре грани…
* * *
На улицах Нюрнберга гремели барабаны. Под сенью красных знамён, украшенных свастикою, по Кинг-штрассе парадным шагом шла большая колонна. Сопровождавший её оркестр громко играл прусскую «Глорию», а стройные юноши, одетые в короткие штаны и белые гетры, демонстрируя солдатскую выдержку, маршировали в ногу.
Весна 1940-го года выдалась прохладной, и какой-то невзрачный парень зябко жался возле широко открытых дверей бывшего универмага Ионаса, откуда так и несло теплом. Действительно, в облике Теодора Гашке, узкоплечего, типичного книжного червя в очках, не было ничего воинственного. А вот в душе… И хотя именно сегодня ему как никогда повезло, сейчас больше всего он желал быть не просто наблюдателем яркого зрелища, а вместе с другими идти в колонне и слаженно гупать коваными каблуками по отшлифованным за столетие камням мостовой…
Колонна прошла, и, словно возвращаясь к повседневности, Гашке счастливо прижал к груди папку, которую держал в руках. И было за что… И поэтому, вышагивая и дальше не мостовой, а тротуаром, Теодор в очередной раз вспоминал всё, что случилось утром.
День выдался хмурый, погода настраивала на грустный лад, и, казалось, всё будет как обычно.
Последнее время Гашке копался в архивных документах, отыскивая сведения, необходимые для его научной работы. Однако дело шло медленно, а вот сегодня… Всё началось, когда фрау Мозель, осанистая, начинающая седеть женщина, открыто симпатизировавшая Гашке, с загадочным видом положила перед ним пожелтевший лист.
Теодору с первого взгляда на подвешенные снизу красные печати, одна из которых была оборвана и от неё остался только кончик верёвочки, стало понятно, какая бесценная вещь лежит перед ним. Словно не веря самому себе, Гашке потрогал пальцем печати и, наскоро пробежав глазами текст, благодарно посмотрел на фрау Мозель.
– Откуда это?.. Я же перерыл весь архив…
– Это не из архива, – фрау Мозель усмехнулась. – Ко мне документ попал случайно. Догадываюсь, что его просто нашли на улице после известной вам «Хрустальной ночи»[21].
Гашке рассыпался в благодарностях и, спрятав бесценный для него лист в папку, отправился домой, на ходу обдумывая, как им воспользоваться. Неожиданно ход приятных мыслей оборвал наглый толчок. Гашке растерянно посмотрел на нахала и расплылся в улыбке. Перед ним в чёрной эсесовской форме, туго перетянутый ремнями, стоял не кто иной, как сам Вернер Минхель, единственный гимназический друг, с которым Теодор четыре года просидел за одной партой.
– Что ты тут делаешь, старина?.. – Вернер кивнул на оставшуюся за спиной витрину универмага. – Купил себе ещё пару очков?
Это была излюбленная шутка Минхеля, и Гашке, ни капельки не обижаясь, пояснил:
– Нет, я смотрел, как маршировали наши ребята… Какая впечатляющая сила, какая красота! Вернер, я убеждён в этих молодцах – будущая мощь нашей любимой Германии!
– И вовсе не будущая, дружище, – Вернер, как когда-то прежде, тряхнул Гашке за плечи, – а самая что ни на есть современная! Мы с тобой свидетели просто потрясающих событий!
– Да, ты прав… Вот только жаль, что свидетель именно я… – Гашке сокрушённо вздохнул и завистливо посмотрел на мундир Вернера. – А вот ты… Ты участник… Кстати, где ты был? Я тебя два года не видел, хотя… Понимаешь, я всё время в архиве…
– Сначала в Испании… Потом в Польше… – после короткой паузы ответил Вернер.
– Счастливчик, ты всё время в самой гуще событий, а я вот… – и Гашке безнадёжно махнул рукой.
– Да что ты, дружище! – сейчас Минхель вовсе не насмехался, а говорил искренне. – Ты занимаешься историей, а это ох как важно…
– Ну конечно, история это да, а вот я…
– Да ты не переживай, старина! – Вернер заговорщически подтолкнул Гашке в бок. – На улице что-то прохладно. Пошли, зайдём тут в одну кнайпу, посидим… Я угощаю.
Для Гашке с его мизерными доходами последний аргумент стал решающим, и давние товарищи дружно зашагали рядом. Пройдя с полквартала, Вернер завёл однокашника в довольно приятное и тихое помещение, где несколько в стороне от стойки разместилось с десяток столов. Едва дождавшись, пока Вернер, подозвав официанта, сделает заказ, Гашке нетерпеливо спросил:
– Ну, так ты расскажешь мне?.. Как там было… в Польше?
– Всё как показывают в «Вохеншау», – отмахнулся Вернер. – Лучше ты расскажи, как у тебя?
– У меня? – переспросил Гашке и, внезапно вспомнив про документ, спрятанный в папке, повеселел и, чтобы в свою очередь хоть чем-то поразить Вернера, принялся рассказывать: – Знаешь, мне удалось отыскать кое-что интересное из времён Сигизмунда. Тогда по приказу императора велось некое расследование, но я не мог понять, что к чему… И вот представь себе, именно сегодня я сообразил, в чём дело…
– Ну и в чём же? – Вернер старательно изобразил интерес.
– А вот в чём!
Гашке поспешно раскрыл папку и выложил перед товарищем пожелтевший лист. Вернер скептически посмотрел на старинные печати, пробежал глазами пару строк и усмехнулся:
– Ты смотри, тут какой-то Минхель упомянут. Может, мой предок, а?
