– Поднимите меня и дайте взглянуть в последний раз на страшный ледяной мыс, – сказал он штурману своему, умирая.
Но кормщик Тимофеич, знавший тамошние ходы, ничего не знал о Баренце и мало задумывался над трудностями своего похода. Его печалила участь погибшего Андрея Росомахи и Ванюшкина болезнь, но он и то был рад, что ветер – попутный и что лодья резво убегает вперед, суля у Грумана обильную ловлю и скорое окончание промысла, потому что зверь там попадался часто и величины неимоверной.
Но ветер волен и переменчив. Сегодня летит он в одну сторону, а завтра меняет свое направление и с удесятеренной силой угоняет корабль к неведомым и нечаемым берегам. То совсем пропадет, и стоят корабли недвижно, с повисшими парусами, а то начнет вдруг бешено кружиться, ломая мачты, обрывая снасти.
Дай бог ветерка,
Наша лодка не ходка;
С носу, с подносу,
С кормы заветерье[19],
Кормщику в спину,
Гребца за набой[20],
Середыша подкрень[21]
И ногами вверх!
Так в безветрие поют дети на Поморье. Но разве прикажешь ветру, разве заворожишь море? Тимофеич только вздыхал, глядя, как буря рвет паруса, как лодья, словно коромысло, спадает в пучину то носом, то кормою. Тимофеич вынимал из тавлинки самодельный компас, глядел то на стрелку, то на солнце и жевал губами. Лодья неслась вперед, но гнало её не к Груману, а на Малый Берун.
С правого борта разлился у небосклона беловатым пламенем ледяной блеск. Там, видно, во множестве сшиблись ледяные пространства и в небо бросали молочный свой отсвет. И беспрерывно доносились оттуда страшные залпы, тяжело потрясавшие воздух и воды.
Ветер ревел целые сутки не переставая, но потом начал как будто спадать немного, когда в отдалении видно стало землю. Лодейники столпились на носу и вглядывались в далекий берег, синевший под небоскатом, как большое горбатое облако. А Тимофеич залез на каланчу.
Тимофеич узнавал это место, куда его занесло уже однажды и тоже по такому вот случаю. Они проваландались тогда здесь трое суток и даже сходили на берег, на пустынный Малый Берун, нелюдимый остров, где нечего делать китобою и куда редко заходят корабли. Нужно было теперь вести лодью в губовину и уже здесь дождаться погоды, а то как бы не вышло горя от льдин, которые по-прежнему лили в край неба ровные струи белого огня. Лодья всё ещё рвалась вперед, но лед с грохотом шел за нею, как бы провожая её салютами, беспрерывной пушечной пальбой.
Тимофеич перебрался вниз и стал у кормила. Высокий берег дико вздымался впереди, и тучи чаек носились в разные стороны с истошным криком. Они кружились над судном, потом мчались обратно к берегу, неся туда, на птичьи свои базары, весть о приходе корабля из-за моря. А Малый Берун выпятил навстречу китоловам свои страшные ребра и распластался в океане, как издыхающий верблюд.
Лодья вошла в губовину под усилившуюся пушечную пальбу. Точно эскадра возвращалась из вражеских вод, возвещая об одержанной победе. Но лодья, наоборот, искала защиты у Малого Беруна, а кормщик не мог подвести её даже к берегу, потому что вся почти губовина была забита льдом. Льдины кружились, как в омуте, шли друг другу навстречу, с треском сшибались и со звоном опять расходились в разные стороны. Тимофеич глянул назад и ахнул: вход в губовину, только что свободный и чистый, был теперь забит льдом, и ледяные курганы вздымались там, как новодвинские бастионы. И горели они зелеными, синими и красными огнями, словно разноцветные фонарики были тысячами развешаны по выступам и бойницам. Лодейники тоже обернулись назад и молча глядели, как щедро бросает низкое солнце в губовину свои блистающие самоцветы и как напирает с моря пламенеющий на солнце лёд, заграждая – не навсегда ли? – все выходы и входы.
Скрипели мачты, чайки кричали, и беспрестанно трещали льдины, громоздясь друг на друга. Но Тимофеич всё же продвинул лодью к берегу поближе. Здесь в черной воде тесно плавал большими глыбами прозрачный лед, синий яснец, и здесь Тимофеич крикнул Степану отдать якорь.
Лед сомкнулся у входа в губовину, но он может и разойтись. Если в ночь переменится ветер, он очистит губовину, и тогда Тимофеич выведет из ловушки и людей и корабль. А сейчас пусть отдохнут работники, промаявшиеся с парусами и за рулем и с расползшимися по всему мурью бочками напролет целые сутки.
XIV. ТИМОФЕИЧ УХОДИТ НА БЕРЕГ
Быстро погасли на льдинах огни, словно там задул кто-то разноцветные фонарики, и понемногу умолкли на ледяных бастионах пушечные салюты. Лодья стояла на якоре, а вокруг, по всей губовине, бежали по льду черными змеями протоки и узкие промоины. За ночь выпал снежок, и яснец не играл, как вчера, синими яхонтами, а покрылся точно голубоватым мохом.
Лодейники крепко спали в мурье, нагретой человечьим теплом. Не спалось только Тимофеичу, да ворочался возле него с боку на бок Федор. Тимофеич несколько раз надевал, вздыхая и кряхтя, свою заношенную сибирку и поднимался наверх. Поглядев на вход в губовину, крепко заколоченный льдом, и пожевав по привычке губами, старик лез назад под палубу, где пытался заснуть на своей постели из набросанных одна на другую оленьих шкур. Но сон не шел к нему, как не шел больше и к проснувшемуся Федору, который лежал на спине с широко раскрытыми глазами. Этому тихому человеку, столь неожиданно и странно обиженному судьбой, часто снились по ночам тяжелые сны. Он просыпался среди ночи и не засыпал больше, а лежал с открытыми глазами, медленно перебирая в памяти события своей удивительной жизни.
Тимофеич толкнул его в бок. Федор посмотрел на старика.
– Чего тебе, Тимофеич?
– Вот то-то и чего, Федя... Плохо нам теперь выходит, Федя.
– Плохо?
– Да уж чего хуже! Не вылезть нам из этой губовины, пропади она совсем. Об эту пору да в этих местах уж как стал лед, так и стоять ему до будущего лета, до теплых, значит, ветров. Вот те, Федяй, да с мёдом каравай! Тут тебе, Федя, выходит и зимовье. – Тимофеич пожевал губами и повторил: – Тут тебе, значит, и зимовье, Федяй.
Федор лежал молча, по-прежнему уставившись в темный угол, где смутно горбились набитые китовым салом бочки.
– На острову здесь, – продолжал хрипеть Тимофеич, – годов с десять назад зимовали наши мезенцы: Баланина Петра сын да Симаков Елисей и работников с ними архангелогородских человек семь. Они и избу промысловую тут поставили, от берега верстах в пяти. Крепкая изба, – что ей сделается? Они её всю по бревнышку из Мезени на раньшине[22] переплавили. Сходим заутра, Федя, разберемся. Цела изба... Ошкуи не растащат... Сходим, Федя! И Степана с собой возьмем. А?..
