— С герцогом Танкредом, например, — произнес папа благосклонно, — но ты не придавай этому значения, mi fili, герцог Танкред был плохим повелителем и свой бесславный конец заслужил вполне.
— Я не имею в виду покойного герцога Танкреда, — сказал Петр, — ведь этот вельможа так мало значил среди властителей; я говорю о величайших из великих мира сего, перед тронами которых мне суждено было предстать, о Его Величестве императоре, недавно почившем, и теперь — о Вашем Святейшестве, Pater Beatissimus.
— Если бы я не был убежден, что ты человек разумный, mi fili, — заметил папа, — то счел бы твои слова бессмысленной болтовней. И ты смеешь утверждать, что ты, юнец, едва достигший двадцатилетнего возраста, вступил в конфликт с покойным императором и что тебе довелось стоять перед его троном так же, как ты сейчас стоишь перед троном Моего Святейшества?
— Так это и было на самом деле. Pater Beatissimus, — ответил Петр, — за исключением того, что Его Величество император, когда я стоял перед ним, по чистой случайности сидел не на троне, а на самом обыкновенном кресле.
— Как это случилось? — спросил папа все еще недоверчиво.
— Началось все с того, — ответил Петр, — что мой отец, как уже сказано, алхимик, изготовил так называемый Философский камень, вещество, с помощью которого можно обычный свинец превратить в металл, ни весом, ни твердостью, ни температурой плавления, ни блеском, ни цветом, — словом, ничем не отличающийся от чистого золота.
Папа, развеселясь, щелкнул пальцами и произнес по-итальянски:
— Ах, хотелось бы мне иметь такой Камень, потому что помни, mi fili, беспорядочность и неустроенность человеческих отношений возникает из-за того, что правителям, стремящимся воплотить свои мудрые и справедливые замыслы, — как, например, мое намерение покорить мятежную Венецию, — для этого обычно не хватает денег.
Петр изящно поклонился и тоже перешел на итальянский.
— Я хорошо помню изречение маршала Тривульцио, что для ведения войны необходимы три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, опять-таки деньги. Это знал и мой отец, и потому его мнение было совершенно противоположным убеждению Вашего Святейшества. Он как раз считал, что, если Философский камень попадет в руки правителей, он принесет людям не благословение и изобилие, а несчастье и нищету. Покойный император страстно желал получить этот Камень, потому что ему не хватало денег для покорения мятежного брата и мятежных сословий, так же, как Вам, Pater Beatissimus, не хватает денег для покорения мятежной Венеции.
— Твое сравнение не слишком удачно, mi fili, мои намерения покорить Венецию справедливы, политика же императора была несправедливой и даже преступной.
Петр наклонил голову.
— Прошу, Ваше Святейшество, простить меня за неуместное сравнение, виной тому мой недостаточный кругозор и отсутствие опыта.
— Так и быть, — сказал папа, — но продолжай дальше.
Итак, Петр подробно и в соответствии с правдой рассказал о страшной аудиенции в императорской астрологической обсерватории и о том, что с ним случилось после смерти отца до самого момента освобождения из Српновской крепости.
— Ваше Святейшество, — сказал он под конец, — упомянули о моем вмешательстве в политическую жизнь Страмбы, так я позволю себе заметить, что до этого мне предопределено было вмешаться в политическую жизнь чуть ли не во всемирном масштабе. Мне представляется бесспорным, что помешательство, из-за которого Его Величество император лишился трона, было вызвано его отчаянием от сознания невозможности получить Философский камень, ибо он был убежден, и не без основания, что Камень где-то спрятан. Поэтому я без преувеличения могу сказать, что перемену на императорском троне вызвали мы, мой отец и я, точнее говоря, я один, потому что, не будь моего несчастного поединка, император ничего бы не узнал об изобретении отца.
Папа развлекался уже совершенно откровенно.
— Ах, какая ужасная история, — сказал он, — ее нельзя слушать без волнения, потому что нет ничего более скорбного для сердца христианина, чем известие о несчастии, которое подействовало на кого-либо с такой силой, что он не увидел для себя иного выхода, кроме как покончить жизнь самоубийством, и тем сам себя осудил на вечные муки. Однако случилось это уже так давно, что мы волей-неволей воспринимаем все, словно трагедию, разыгрываемую на театральных подмостках, и, хотя она печалит нас, вывод, который ты делаешь из этого, mi fili, будто бы именно из-за тебя произошли изменения на императорском троне, вызывает у нас непреодолимое желание смеяться.
Папа закрыл свои прищуренные глазки и, сложив руки на животе, некоторое время от души смеялся.
— Ну, твоя аудиенция у одного из величайших представителей светской власти была довольно страшной. Зато я надеюсь и убежден в том, что аудиенция, которую ты получил ныне у наместника Бога на земле, вознаградит тебя за все тяжелые испытания, о которых ты мне поведал.
— Никоим образом, — сказал Петр, — и на сей раз, Pater Beatissimus, когда я смотрю в лицо Вашего Святейшества, я содрогаюсь от ужаса и предчувствия беды.
Удивленный папа приподнял брови.
— Почему же? — спросил он. — Или тебе не было сообщено, что я призываю тебя к своему трону для того, чтобы высказать свое одобрение и благодарность? И не взираю ли я на тебя, юный сумасброд, с улыбкою?
— Его Величество император тоже улыбался, когда мы, я и мой отец, предстали перед ним, — возразил Петр. — Но потом, когда он натолкнулся на сопротивление отца, его улыбка погасла; я знаю, что улыбка исчезнет и с лица Вашего Святейшества, как только я облегчу свою душу и признаюсь, что всегда, с самой своей юности, поступал вразрез с интересами и намерениями Высочайшего Апостольского престола.
— Ну, ну, — сказал папа, покачивая головой справа налево и слева направо, — а мы и не ведали, ни я, ни мои святые предшественники, что имеем в твоем лице, красивый юноша, непримиримого врага, противодействующего нашей воле.
— Да я и сам того не ведал, Pater Beatissimus, — сказал Петр с сокрушенной и печальной улыбкой, — когда двенадцатилетним мальчиком по желанию своей матери поступил на службу к графу Одорико Гамбарини, который тогда поселился в моем родном городе Праге, в качестве пажа и компаньона его сына; я и понятия не имел, что это человек, чье имя по велению Высочайшего Престола предано анафеме.
— Откуда было знать тебе — граф Гамбарини вряд ли этим похвалялся, — сказал папа, — Кроме того, подробности, о которых ты только что упомянул, — то, что ты поступил к нему на службу, — еще раз подтверждают правдивость твоих предыдущих показаний, поскольку мне известно, что граф Гамбарини действительно жил в Праге и занимал видное положение при императорском дворе. Так продолжай, mi fili; эту аудиенцию ты можешь считать наивысшей и очищающей от грехов исповедью, которая только может быть предоставлена смертному.
