— Мои дети… Прошу вас… — прошептал сыщик, все еще боровшийся с ангелом смерти.
— Я обещаю, что никто из ваших близких никогда не будет знать нужды ни в чем, — взволнованно проговорила Елена. — Таких услуг, какие вы мне оказали, не забывают!
Казалось, только этих слов и ждал несчастный, цеплявшийся за жизнь, причинявшую ему уже одно немыслимое страдание. И когда Матильда привезла на извозчике доктора, закутанного шарфом по самый нос, заспанного и сердитого, как все люди, наводнившие к тому времени двор и глазевшие на пожар, знаменитый парижский сыщик Иегуда Алларзон, получивший недавно титул барона Лаузаннера, скончался. На гаванской каланче вовсю били тревогу, неподалеку уже раздавался лязг и грохот подъезжавшего пожарного обоза, кто-то сорванным басом приказывал: «Ба-а-гры та-а-щи!» Но Алларзон ничего этого не слышал.
Все дороги ведут в Москву
По дороге домой, трясясь на извозчике, Елена мысленно подводила итоги. Она была в смятении. Гибель Алларзона, случайная и нелепая, потрясла виконтессу до того, что ее мысли беспорядочно путались. Кроме того, ее терзало чувство вины. Ведь сыщик настаивал на привлечении полиции, уже более года разыскивавшей Зинаиду Толмачеву, бывшую содержательницу публичного дома. «Ей место на каторге, — говорил он, — а вы хотите предоставить преступнице шанс избежать правосудия». Виконтесса не соглашалась с ним, считая, что полиция помешает осуществить задуманный план. Теперь Елена понимала, что, послушав сыщика, она бы ускорила желанную развязку. Жандармы окружили бы дом, и Зинаида не смогла сбежать. Правда, сводня так или иначе попыталась бы сжечь свое бывшее жилище, и Алларзон, бросившийся за ней в погоню, все равно бы, скорее всего, погиб… «Эта смерть на твоей совести, не на моей, проклятая ведьма! — кусала губы Елена. — Ну, погоди, Сибирь еще тебя дождется…»
Виконтесса понимала, что теперь, оставшись в одиночестве, она столкнется с трудностями, о которых прежде не подозревала. Потеря Алларзона была невосполнима. Парижский сыщик творил чудеса. Машина мщения, которую он запустил в Петербурге и в Москве, работала исправно, отравляя жизнь ее злейшим врагам. Но не все выходило так гладко, как рисовалось виконтессе в мечтах, вдохновленных ненавистью. И Елена готова была признаться себе в том, что желала бы немедленно уехать в Париж. «Что дальше? Новые жертвы, и не только среди врагов. Но бросить все сейчас — значит придать событиям самый непредсказуемый, опасный оборот. Ведь Алларзон предупреждал меня, что такие дела куда проще начинать, чем заканчивать. Теперь я понимаю, что он имел в виду!»
Вернувшись домой, она сразу прошла в свою комнату и обнаружила сюрприз. Ее ждал роскошный букет из семнадцати пунцовых роз, поставленный горничной на самое видное место в фарфоровой вазе. Среди цветов интригующе виднелась запечатанная сургучом записка.
«Милостивая государыня Елена Денисовна, — писал ей по-русски Савельев, — не сочтите за дерзость этот букет. Я прекрасно сознаю, что Вы никогда не простите моего низкого поступка и я ничем не смогу загладить своей вины…»
Не дочитав до конца, женщина порвала записку и бросила ее в камин. Цветы она пощадила. В общем, этот букет, символизирующий, как видно, семнадцать лет ее так неожиданно выявившегося законного супружества, скорее, насмешил виконтессу, чем разгневал. «Какой болван! — подумала она, с усмешкой вдыхая сладкий запах распускающихся в тепле роз. — На что он смеет надеяться, посылая мне теперь цветы?»
Когда служанка внесла кофе, госпожа уже крепко спала, свернувшись калачиком на неудобной кушетке. Во сне она улыбалась.
Ей снилась река. Евгений сидел в лодке с некоей девушкой, которая закрывала лицо от солнца кружевным зонтиком. Виконтесса, глядя на эту пару со стороны, испытывала отнюдь не ревность и не зависть, а щемящее нежное чувство, прежде неизведанное, которое и вызвало улыбку на ее губах.
Андрей Иванович Нахрапцев быстро шел на поправку. «В рубашке родился, — изумленно подумал навестивший его Савельев. На щеках коллежского секретаря вновь играл румянец. — Обольянинов всадил ему в бок свой смертельный нож, а он, глядите, смеется!» Доктора, лечившие молодого человека, были совершенно удовлетворены его состоянием. Грозное предположение доктора Мандта о том, что нож разорвал селезенку, не подтвердилось. «Дней через пять ваш подчиненный сможет надеть мундир и заступить на службу», — заверяли Савельева.
— Представьте, Дмитрий Антонович, — с лучезарной улыбкой сообщил Нахрапцев начальнику, как только тот вошел в палату, — ведь три дня назад, перед тем как вы послали меня на бал за Обольяниновым, я копался в архиве, в делах военного госпиталя — и на тебе Михрютка самовар! — сам угодил в госпиталь, натуральным образом! Знал, что бывают сны в руку, но чтобы архивы…
Коллежский секретарь содержался в отдельной палате, хотя небольшой, но необыкновенно чистой. Савельев вспомнил, как в былые времена залечивал раны в смрадных убогих госпиталях, кишевших насекомыми.
— Какие архивы? Какой военный госпиталь? — машинально спросил он.
— Да тот самый, в Яссах, где скончался настоящий барон Гольц и где вы, Дмитрий Антонович, изволили идти на поправку в том же одна тысяча восемьсот одиннадцатом году.
— Ну и к чему привели раскопки?
— Пустое, — махнул рукой Нахрапцев. — Поступившие раненые бойцы, выписанные излечившиеся бойцы, выбывшие по случаю смерти… Бесконечные списки. Что нам это может дать?
— Не знаю, — задумчиво произнес статский советник, — но взглянуть не мешало бы…
— Так взгляните. Папка с этими списками лежит на моем столе. Я не успел ее вернуть в архив, за что меня, очевидно, взгреют и не подпустят больше к документам. — Последние слова молодой человек произнес с грустью. Работа в архиве доставляла ему удовольствие.
— Ох, и канцелярская же ты крыса, Андрей Иваныч! — покачал головой Савельев и с улыбкой добавил: — Не унывай, тебе за геройский поступок и полученную рану мелкие грехи спишутся.
— Так ли? — усомнился Нахрапцев. — Какое уж там геройство? Дурость одна, случайность…
— Ну-ну-ну! — перебил его Дмитрий Антонович. — Рассуждать не твое дело, раз государь-император велел представить тебя к награде.
— Неужто? — не поверил Андрей Иванович.
— Он еще сомневается! Орден, как пить дать, повесят тебе на шею, либо на грудь! — заверил его Савельев и, похлопав по руке, сказал на прощание: — Так что, голубчик, не залеживайся здесь, а скорее поднимайся и снова полезай в свою крысиную архивную нору!..
