Тем не менее он пережил приключение, которое, если это не клевета на благоустройство Парижа и Мадрида, могло бы случиться с ним и в любой из этих блистательных столиц, а не только в такой жалкой деревушке, как Сент-Ронан. Перед дверью Сандерса Джаупа, крестьянина-собственника и человека довольно видного, который был «сам на своей земле барон и плевал на всех», зияла зловонная яма, именуемая в Шотландии помойкой. Местоположение сего вместилища мерзости Тачвуду было хорошо известно, ибо Сандерс Джауп был подлинным главой тех, кто стоял за обычаи предков, и упорно держался этого старинного паскудства, которое нашему путешественнику отчасти удалось вывести. Доверившись своему обонянию, он сделал довольно большой круг, чтобы избежать неприятного и небезопасного приближения к этой грязной клоаке, но, пытаясь увернуться от Харибды, налетел на Сциллу. Иными словами, он подошел к самому краю небольшого рва, отделявшего проселочную дорогу от пешеходной тропы, оступился и упал с высоты трех-четырех футов в бежавшую по дну канавы воду. Все полагали, что шум, произведенный падением, или, во всяком случае, крики о помощи должны были долететь до дома Сандерса Джаупа, Но, по словам сего достойного человека, он был в то время погружен в чтение вечерних молитв объяснение это принято было за чистую монету, хотя кое-кто слышал, как Сандерс в частных беседах намекал, что деревня жила бы спокойнее, «если бы этот старый назойливый болван так и остался в канаве».
Но фортуна берегла беднягу Тачвуда, чьи слабости порождены были самыми лучшими намерениями и потому отнюдь не должны были навлечь на него столь тяжкой участи. Один прохожий услыхал его крики о помощи, осторожно подошел к краю канавы, в которую упал Тачвуд, и, удостоверившись, насколько это можно было сделать в темноте, в достаточной твердости почвы, не без труда помог ему наконец оттуда выбраться.
— Вы ранены? — спросил добрый самаритянин у предмета своих забот.
— Да нет, черт побери, нет, — ответил Тачвуд, крайне раздосадованный своим злоключением и его причиной. — Уж не думаете ли вы, что, побывав на вершине Афона, на краю утеса высотой в тысячу футов, круто обрывающегося над самым морем, я могу страшиться такого падения?
Но тут он пошатнулся, и оказавший ему помощь незнакомец удержал его за руку, чтобы он не упал вторично.
— Боюсь все же, что вы пострадали больше, чем вам кажется, сэр, — сказал незнакомец. — Позвольте мне проводить вас домой.
— С превеликим удовольствием, — ответил Тачвуд. — Хотя и невероятно, чтобы мне в таком пустячном деле понадобилась помощь, я все же очень обязан вам, друг мой. И если до Клейкемской гостиницы вам со мною по пути, я с величайшей благодарностью приму вашу руку.
— Она вполне в вашем распоряжении, сэр, — сказал незнакомец. — По правде говоря, я рассчитывал заночевать в Клейкемской гостинице.
— Рад это слышать! — подхватил Тачвуд. — Вы будете моим гостем, и я заставлю их там как следует позаботиться о вас. Вы, видимо, очень любезный молодой человек, и мне приятно опираться на вашу руку. Я передвигаюсь так плохо из-за ревматизма — это уж неизбежное горе всех, кто, пожив в жарком климате, обосновывается среди здешних окаянных туманов.
— Опирайтесь крепко и шагайте так медленно, как только пожелаете, сэр, — сказал добродушный помощник, — дорога здесь плохая.
— Верно, сэр, но почему она плохая? — сказал Тачвуд. — Только потому, что старый болван и тупица Сандерс Джауп не дает ее выровнять. Засел он у дороги, сэр, и препятствует малейшему улучшению. И если человек не хочет попасть в его чертовскую сточную яму и стать на всю жизнь противным самому себе и страшным для других, он подвергается риску сломать себе шею, как сейчас чуть не случилось со мной.
— Боюсь, сэр, — отозвался его спутник, — что зато вы навредили себе больше. Помните, у Свифта сказано: «В грязь упадешь, синяков не набьешь».
— Да зачем это в благопристойном месте нужно делать выбор между синяками и грязью? — возразил Тачвуд. — Почему в таком селении, как это, ты не можешь ночью пойти куда тебе нужно без того, чтобы не пострадали твое обоняние или шея? Наши шотландские чиновники, сэр, гроша медного не стоят. Сюда бы турецкого кади — он дал бы этому мерзавцу хорошую взбучку, или калькуттского мэра — он бы ему показал, или хотя бы только что назначенного английского мирового судью — негодяй и грязь свою убрал бы, да еще получил бы как следует. Но вот мы и пришли: Клейкемская гостиница. Эй вы там — Эппи Эндерсон, Бини, мальчишка Бутс! Миссис Додз! Вы что, заснули или померли? Я тут едва не убился, а вы меня заставляете ждать под дверью.
Эппи Эндерсон явилась со свечой, а за нею Бини — горничная, неся другую свечу. Но едва взглянули они на двоих людей, стоявших на крыльце под вывеской, с громким скрежетом раскачивавшейся от ветра, как Бини завизжала, уронила свечу — из тех, что по четыре штуки на фунт, — в заново отлакированном подсвечнике, а Эппи Эндерсон, подхватив ее визг и раскачивая над головой своим светильником, точно вакханка, взметнувшая ввысь факел, со всех ног устремилась в противоположную сторону.
— Да, я, видимо, не худо выгляжу, — произнес мистер Тачвуд, тяжко припадая к плечу своего спасителя и отирая покрытое потом лицо, — мне казалось, что я не так уж серьезно ранен, но вот сейчас я совсем ослабел — потеря крови, наверно, порядочная.
— Надеюсь все же, что вы ошибаетесь, — сказал незнакомец, — но раз никто не хочет нам посветить, давайте пройдем в кухню, там-то уж будет свет.
Он помог старому джентльмену добраться до кухни, где горела лампа и ярко пылал огонь в очаге. При свете можно было убедиться, что предполагаемая кровь была не чем иным, как водой, что протекала в канаве и, следовательно, чистотой не отличалась, но, во всяком случае, была почище той, в которую пострадавший попал бы несколько ниже, где в канаву вливается сток из ямы, защищающей подступы к Сандерсу Джаупу. Успокоенный повторными уверениями своего нового друга, что это именно так, пожилой джентльмен стал двигаться бодрее, а спутник его, желая оказать ему помощь, подошел к двери и крикнул, чтобы принесли таз с водой. Когда он открыл дверь, послышался голос спускавшейся по лестнице миссис Додз. Говорила она повышенным, негодующим тоном, что было для нее вполне обычно, но к этому примешивались и другие нотки, свидетельствовавшие о некотором смятении.
— Негодницы этакие, бездельницы, небось ничего вы не увидите хуже самих себя, дуры несчастные! Призрак! Какой-нибудь бродяга с болот, который ради одной из вас же и притащился сюда с гнусной целью. Призрак, видите ли! Подними-ка фонарь, конюх Джон. У призрака этого, наверно, две обыкновенные руки. Дверь-то открыта. В кухне кто-то есть.
