Шарль Монселе - Женщины-масонки

– Это совсем безвредно. Этот оригинал вообразил, что открыл рецепт амброзии.

– И он проделывает это со всеми блюдами?

– О, нет!

– «Лет тридцать тому назад, на улице Гросс-Экритусар, в Реймсе, внимательный наблюдатель заметил бы темный дом в ломбардском стиле. В одном из узких окон, тщательно охраняемых железными решетками, время от времени появлялась прелестная головка молодой девушки…»

Это романист снова наклонился к уху господина Бланшара.

– Это вступление я читал не позднее чем позавчера,– поспешно прервал романиста господин Бланшар.

– Вероятно, меня обокрали.

– Что ж, весьма возможно.

Пока они разговаривали, сумасшедший, сидевший напротив господина Бланшара, дерзко похитил у него котлету.

Господин Бланшар хотел было закричать.

– Молчите!-сказал ему сумасшедший.– Я – невидимка!

– «Черт побери! Тысяча чертей! Клянусь, что, по крайней мере, четверо из вас останутся лежать на этих плитах!»– вскричал медлительный Амори, и торжественно поднял свой тяжелый резной кубок…»

– Довольно! Довольно! Пощадите! – сказал господин Бланшар, постепенно приходя в скверное расположение духа.

– Это эпизод из войны против альбигойцев[106],– прошептал сконфуженный романист.

В течение нескольких минут господин Бланшар прислушивался к беспокоившим его звукам – со стороны полковника доносилось какое-то царапанье.

– Вы слышите?– спросил его господин Бланшар.

– Т-сс!

– Так это вы?

– Да, я,– отвечал полковник.– Следуйте моему примеру: я вытаскиваю из моего стула столько соломы, сколько могу.

– Но сиденье провалится!

– Не беспокойтесь!

«Генерал Моранж не принадлежал к числу тех заурядных людей, которые, безбоязненно идя под огонь неприятеля, смиренно возвращаются под кров своего замка и, подобно Гераклу, садятся за прялку у ног некоей новоявленной Омфалы[107]. Этот железный человек…»

– Ах! Вы становитесь невыносимы! – вскричал господин Бланшар.

– Продолжение в следующем номере журнала,– опустив голову, сказал сумасшедший.

Других происшествий за обедом не было. Стать общим разговор, конечно, не мог. Когда с десертом было покончено, пансионеров развели по соответствующим отделениям, где, после достаточно оживленного заседания в общей зале, каждый из них, в соответствии с размерами своего состояния удалился либо в общую спальню, либо в свою отдельную комнату.

Господин Бланшар, впервые за весь год лишенный своей кареты, с искренней досадой улегся спать в предназначенной ему комнатушке. Сняв покрывало с постели, он обнаружил под подушкой листок бумаги, который, несомненно, подложили туда в его отсутствие.

Развернув бумагу, он прочел нижеследующие строки, если и не свежевыдуманные, то, во всяком случае, свеженаписанные:

«Сжалься над Амандой! Если она виновна, пусть ее грех падет на мою голову! Да, я был твоим другом, и, однако, я забыл об этом; велико, да, велико мое преступление, но есть у меня и оправдания. Аманда так прекрасна, а ты так беспечен! Какие дивные прогулки совершали мы с ней вдвоем по берегу Ньевры в часы, когда солнце ложится в пурпурные облака! Воспоминание о тебе возникало между нами поистине как угрызение совести, но оно скоро исчезало. Несчастный друг мой, я не смею взглянуть тебе в глаза, но сжалься над Амандой! Будь милосерд, будь благороден, будь великодушен! Сжалься над ней! О, сжалься! Сжалься!»

Для господина Бланшара не составило труда распознать по нестерпимой пошлости стиль своего соседа-романиста. Не дочитав этот отрывок, он скомкал листок и скоро заснул, размышляя об этом странном приключении, развязки которого он ожидал «без трепета, без страха», как сказал бы поэт.

Следующий день не показал господину Бланшару ничего интересного, за исключением бала сумасшедших. В Шарантоне существует обычай в разные времена года объединять пансионеров обоего пола на танцевально-музыкальных вечерах. Таким образом, господин Бланшар сразу же по прибытии получил возможность присутствовать на одном из этих поистине оригинальных празднеств. Он познакомился там с несколькими сумасшедшими из других отделений, причем взаимные представления состоялись с подобающей случаю торжественностью и с величайшей любезностью. Явиться на бал полагалось только во фраке; приглашенных гостей можно было упрекнуть лишь в чрезмерном изобилии призрачных украшений вроде орденов, медалей и орденских лент. Но за исключением этих проявлений невинного тщеславия, бал не оставлял желать ничего лучшего в смысле элегантности и приличия.

Внимание господина Бланшара пуще всего привлекала к себе женская часть общества: здесь были молодые, изящные женщины, чья осанка и речи могли бы произвести впечатление в любой гостиной; некоторые из них пели модные романсы, и, однако, господину Бланшару казалось, что при первых же лучах солнца ноты улетят из их рук, что сами они исчезнут, растворятся в воздухе и что те из них, кто задержался на балу, нетвердым шагом отправятся в Нюренбергские кукольные магазины, откуда они сбежали. Однако ничего подобного не произошло. Бал в Шарантоне закончился так же прозаически, как кончаются балы в аристократических домах Шоссе-д'Антен или в домах фабрикантов. Безумцы почтительно поклонились безумцам; некоторых из этих женщин поджидали за дверями их горничные, которые набросили им на плечи атласные накидки, отороченные мехом, и помогли им быстро перейти пространство, отделявшее их от отведенного им здания.

В день, на который был назначен визит врача, господин Бланшар находился в состоянии легкого раздражения. Словно с целью усилить это раздражение, судьбе угодно было, чтобы господину Бланшару пришлось сегодня иметь дело только с ассистентом: главный врач задержался в силу каких-то обстоятельств. Впрочем, этот ассистент был человеком весьма учтивым; он принял господина Бланшара с особой обходительностью.

– Мне много рассказывали о вас, сударь,– заговорил он,– и я очень рад повстречаться с человеком, оригинальность которого всегда отмечена печатью вкуса и ума.

– Оригинальность! Оригинальность!– проворчал господин Бланшар, недовольство которого еще увеличилось после такого начала беседы.– Я никогда в жизни не домогался, да и не заслужил титула оригинала.

– Я имею в виду оригинальность в духе Бранкаса, в духе Алкивиада[108]: изобретательность, если это слово вам более по душе.

– Сударь, давайте оставим мою оригинальность в покое; позвольте мне задать вам вопрос из числа тех, которые, вероятно, надоели вам до тошноты, но избавить вас от которого я не могу. Почему меня держат здесь?