— Зачем вы наговариваете на себя? — спросил Ульрих. — Ведь этого не могло быть… Я не могу, не хочу и не стану в это верить…
— Что ж, слушайте дальше… Я насыщала свою плоть так, как она этого хотела. Мужчин мне было мало, я занялась женщинами. Это тоже надоело, и я опять вернулась к мужчинам, но на сей раз отдавалась им содомским способом. Но и этого мне было мало, и я стала развлекаться с кобелями, баранами и козлами! Ну, как вам это нравится? Вас еще не тошнит, мессир Ульрих?
— Да что там! — отмахнулся Ульрих. — Я же сказал, что не верю ни единому вашему слову.
— Не верите, уж это как хотите! Но я делала все это не во сне, а наяву! Потом меня увлекли мучения, и я не только стала с удовольствием присутствовать на пытках, но и пытать сама! Делать с людьми все что угодно — вспарывать животы, отрезать руки и ноги, скопить, выкалывать глаза, вырезать языки, пилить пилой, жечь каленым железом! Каково?!
— Прекрасно сочинено, прекрасно! — усмехнулся Ульрих. — У вас прекрасное воображение…
— …Потом мне захотелось и самой терпеть боль. Я призывала кого-нибудь, например Корнуайе, и он порол меня плетью или розгами!
— Ну, это даже скучно, — лениво сказал Ульрих, — по-моему, вы уже исчерпали все, что можно было придумать. Всю грязь, которая есть на свете, вы вылили на себя… Боюсь, что здесь и трети правды не наберется. Я бы мог вам рассказать и про себя немало ужасных вещей. Например, о том, как я спал с тремя женщинами сразу, удовлетворяя одну из них обычным способом, а двоих руками; о том, как использовал ослицу, и еще массу гадостей…
— Из одного духа противоречия мне надо бы сказать, что я вам верю, — сказала Клеменция. — Но я ведь знаю, что вы говорите это только потому, что упрямо хотите вернуть себе тот образ, который остался от той, которая была с вами на поляне… Но я не та, не та, поймите это!
— Я хочу вернуть себе тот образ… Тут вы правы. Но все же я пока не понял, почему вы так стремитесь его разрушить?
— Потому что во мне происходит то же, что и в вас, дорогой мессир Ульрих. Я думаю то же, что и вы, но заглядываю чуть подальше… Итак, мы влюблены. Мы влюблены, но не в тех людей, какими являемся сейчас. Мы влюблены в тех, давних. И тогда мы были далеко не ангелы, но все же… Что у них общего с этими — почти незнакомые, усталые, пожилые лица… А где-то в душе, в ее глубинах, все еще живут та девочка и тот юноша. Но этих юных безумцев уже давным-давно нет, они исчезли, растворились, превратились во что-то отвратительное — внешне и внутренне… Может быть, я действительно лгала, Ульрих, может быть… Но я наделала немало гнусностей и знаю, конечно, что и у вас не святая душа, хоть и отпускал вам грехи сам его преосвященство папа…
— По-моему, я понял вас, — сказал Ульрих. — Вы боитесь, что мы поддадимся обаянию и чистоте тех образов, которые все еще любим, и решимся вернуть невозвратимое?
— Вы поняли верно. И наша попытка наверняка потерпит крах. Поверьте, нам нынешним нечего вспоминать… Нечего!!! Две жизни шли порознь, один раз пересеклись — совершенно случайно! — и разошлись снова…
— Да, так все и обстоит… Но мне почему-то стало веселее! Еще меня заинтересовало, почему вы решили убедить меня, что Альберта и Альбертина мои дочери?
— Просто я решила сегодня рассказать вам ВСЕ. И у меня стало легче на душе. А девочки — ваши, и это правда.
— Я подумал сперва, что вы просто хотели возбудить во мне отцовские чувства и тем самым приблизить к себе…
— Нет, для меня нынешней это, увы, слишком простой ход. Но я не хочу сближаться с вами, я боюсь… Боюсь, что тот юный Ульрих, мальчик, выскочивший невесть откуда и похитивший меня у своего брата, пропадет, и теперь уж навеки. Вы, да, вы, сотрете его из моей памяти, мессир Ульрих, — начисто, безжалостно и грубо. Вы заставите любить себя такого, как вы есть — седого, изрубленного, с железным голосом… Вы будете грозным мужем, мессир Ульрих.
— Да, но не для вас! — усмехнулся Ульрих. — Женись я на вас — и это будет подобно удару стали о сталь — искры до небес!
— Да, наверное, — сказала Клеменция, вставая из-за стола.
— Вот так! — как-то криво ухмыльнулся Ульрих. — Значит, я стал хозяином Шато-д’Ора и отцом еще двух детей! Хе-хе! А между прочим, три года назад я дал обет не прикасаться к женщине до тех пор, пока не стану хозяином в Шато-д’Оре. Этот обет исполнен, а вот что делать дальше — я не знаю…
— Стало быть, вам захотелось прикоснуться к женщине? Что ж, я могу предложить вам своих служанок, впрочем, теперь они и так ваши…
— Да, спасибо, графиня, вы мне об этом кстати напомнили.
— Тогда что же вас волнует? — Голос графини прозвучал как ледяной удаляющийся звон. — Ваша страсть может быть удовлетворена в любой момент…
— Нет, графиня, просто я хотел предложить вам руку и сердце.
— Но ведь мы уже говорили, кажется, на эту тему…
— Да, но наш разговор не закончен…
И тут очень вовремя открылась дверь, и в комнату влетел Франческо:
— Мессир, разведка донесла, что войска герцога начали двигаться по дороге на Шато-д’Ор! Их около двадцати тысяч!
— А как наши «союзнички?»
— Фон Адлерсберг велел своим войскам снимать лагерь и уходить к своему замку!
— Этого я и ждал! — Ульрих, не сдержав ярости, сплюнул. — Он уведет две с половиной тысячи копий… Ладно, прошу простить меня, графиня, но разговор наш не окончен! Идем, Франческо! Надо спешить, пока прочие не разбежались…
Ульрих и Франческо громко хлопнули дверью.
— Клеменция, Клеменция! — покачала головой графиня, обращаясь, естественно, к себе самой. — Разве можно говорить так с мужчинами накануне битвы?! Теперь он не знает, за что пойдет в бой… Да еще с этой разношерстной ордой — против крепко сколоченных, вдвое превосходящих сил герцога и маркграфа… Да, мессир Ульрих, немного у вас шансов выйти на сей раз из воды сухим! И все-таки хорошо, что я так и не сказала ему действительно ВСЕГО!
И она поднялась наверх, в свою опочивальню, где Теодор, раздетый догола, лежал в постели и грыз яблоки. Кроме Теодора, ее ожидала молоденькая, очень высокая и длинноногая девушка-служанка, сопровождаемая глухонемой старухой. Девушка еще не знала, зачем ее привели, и тряслась от страха при виде голого Теодора. Ей представлялось, что Клеменция запорет малыша до смерти, но та лишь ласково шлепнула его по попке.
— Убирайся вон! — приказала она бабке, и та поспешно заковыляла к двери.
— Красивая девочка, а, Теодор? — спросила Клеменция у пажа.
— Да, очень мила, тетушка, только очень длинная!
— А ты хотел бы засунуть ей свою пипиську?
— Нет, милая тетушка.
