– Стоит только жениться на ней.
– Жениться!.. – вскричал сэр Эдвард.
– Ну да, жениться! Само собой разумеется, что в компаньонки к вам она не пойдет.
– Но, любезный мой, она не хочет замуж.
– Э, девушки всегда так говорят!
– У нее были богатые партии, и она отказала.
– Какие же партии? Пивовар?! Дочери барона Лемтона не пристало торговать пивом.
– Но вы забываете, доктор, что я стар.
– Вам сорок пять лет, а ей тридцать.
– Я безногий.
– Она другим вас и не знала, следовательно, привыкла к этому.
– Вы знаете, у меня характер несносный.
– Напротив, вы добрейший в мире человек.
– В самом деле? – спросил сэр Эдвард с самым простодушным сомнением.
– Уверяю вас.
– Но тут есть большое затруднение.
– Какое же?
– У меня язык не повернется сказать ей, что я ее люблю.
– Какая же надобность вам самим говорить ей?
– Да кто же вместо меня скажет?
– Я.
– Вы меня оживляете.
– Ну что ж, на то я и доктор.
– Когда же вы к ней поедете?
– Завтра, если вам угодно.
– Отчего же не сегодня?
– Сегодня ее нет дома.
– Так дождитесь ее.
– Я сейчас же велю седлать.
– Возьмите лучше мою карету.
– Ну так прикажите закладывать.
Батюшка позвонил так, что чуть не оборвал колокольчик. Патрик прибежал в испуге.
– Закладывай скорее! – вскричал сэр Эдвард.
Теперь Патрик более чем когда-нибудь был убежден, что барин помешался. За Патриком вошел Том. Батюшка бросился обнимать его. Том вздохнул от всей души. Он ясно видел, что командир решительно сошел с ума. Через четверть часа после этого доктор, получив полномочия, отправился в путь.
Поездка его имела самые счастливые последствия для батюшки и для меня.
Для батюшки потому, что через полтора месяца он женился на Анне-Мэри.
Для меня потому, что месяцев через десять после того, как он на ней женился, я имел честь родиться.
Сколько я не обращаюсь к прошедшему, вижу только, как катаюсь по зеленому лугу, который расстилается перед крыльцом и посередине которого растет купа сирени и жимолости, а матушка, сидя на зеленой скамейке, читает или вышивает и, поднимая время от времени глаза, улыбается мне или посылает воздушный поцелуй. Обычно часов в десять утра батюшка, прочитав журналы, выходил на крыльцо, матушка сразу же бежала к нему навстречу. Я же спешил за ней на своих ножонках и поспевал к крыльцу тогда уже, когда они сошли. Потом мы шли гулять и, обыкновенно, прямо к той беседке, где батюшка в первый раз увидел Анну-Мэри.
Через некоторое время Джордж приходил сказать, что лошади готовы, мы отправлялись кататься часа на два, на три, ездили или к мадемуазель Вильвиель, которой матушка отдала и свой домик, и свои сорок фунтов стерлингов дохода, или к каким-нибудь бедным больным, к которым Анна-Мэри всегда являлась ангелом-хранителем и утешителем, потом, проголодавшись, мы возвращались в замок. После десерта я поступал во владение Тома, и это было для меня самое веселое время: он сажал меня на плечо и уносил смотреть собак, лошадей, взлезал на деревья доставать гнезда, а я между тем, сидя внизу, протягивал к нему ручонки и кричал что есть мочи: «Том! Том! Не упади!» Наконец он приводил меня домой. Уморившись, я обыкновенно уже дремал, но все-таки хмурился, когда видел Робинсона, – ведь меня посылали спать в то время, как он приходил. Если я упрямился, не шел, опять посылали за Томом: он приходил в гостиную, брал меня на руки и уносил, как будто против воли всех. Я немножко сердился, но Том клал меня в койку и начинал качать, рассказывая мне сказки, я засыпал с первых слов, а потом добрая моя маменька перекладывала меня в постель. Прошу читателей извинить, что я вхожу во все эти ничтожные подробности: теперь уже ни батюшки, ни матушки, ни Тома нет на свете, мне сорок пять, как было батюшке, когда он вышел в отставку, и я живу один в нашем старом замке, но во всей округе нет ни одной Анны-Мэри.
Первую зиму, которую помню, я провел очень весело. Снега было с избытком, и Том выдумывал множество средств – силков, сетей и прочего, – чтобы ловить птичек, которые, не находя пищи на полях, приближались к жилищам. Батюшка отдал нам большой сарай, и Том велел закрыть его спереди частой решеткой, сквозь которую не смогли бы пролететь даже маленькие птички. В этот сарай мы сажали своих пленников, и они находили там обильную пищу и убежище на нескольких сосенках, которые стояли в кадках. Я помню, что к концу зимы пленных у меня было бесчисленное множество.
Я только и делал, что смотрел на них, ни за что на свете не желая возвращаться в комнаты, и меня с трудом могли зазвать к обеду. Матушка сначала боялась, чтоб это не повредило моему здоровью, но батюшка щипал меня за толстые румяные щеки, показывал их матушке, она успокаивалась и отпускала опять к птичнику. Весной Том объявил, что мы выпустим своих невольных пленников. Я решительно воспротивился, но матушка с легкостью доказала мне, что я не имею никакого права удерживать бедных птичек, которых изловил и заточил хитростью. Она объяснила мне, что несправедливо пользоваться нуждой бедного для того, чтобы обращать его в рабство. Как только на деревьях появились первые почки, она показала мне, что птички стараются вырваться, чтобы свободно порхать посреди оживающей природы, и разбиваются в кровь о железную сетку, которая не дает им наслаждаться волей. Одна из них как-то ночью умерла – матушка сказала мне, что это из-за тоски по воле. В тот же день я отворил клетку, и все птички с громким чириканьем вылетели в парк.
Вечером Том взял меня за руку и, не говоря ни слова, повел к птичнику. Я был в восхищении, увидев, что он почти так же полон, как был утром: три четверти моих маленьких гостей, заметив, что зелень в парке еще не достаточно густа, чтобы защитить их от холодного ночного ветра, вернулись на свои сосенки, мирно растущие под надежной крышей, и весело распевали, как будто благодаря меня за гостеприимство. В радости своей я побежал рассказать об этом происшествии матушке, и она, пользуясь случаем, объяснила мне, что такое благодарность.
На другой день утром я побежал к своему птичнику и увидел, что мои питомцы опять разлетелись, за исключением нескольких воробьев, которые и не собирались в путь. Они, напротив, делали разные приготовления, чтобы завладеть местами, которые им оставили товарищи. Том показал мне, что они переносят в клюве соломинки и хворостинки, и объяснил, что они делают это для того, чтобы свить гнезда. Я прыгал от радости, думая о том, что у меня будут маленькие птички, что я увижу, как они станут расти, и что мне не нужно будет для этого лазить по деревьям, как делал прежде Том.
