– Так дашь?
Хлебник почесал голову:
– Динарий кесаря. Милый ты мой человек. Человек ты уж больно хороший. Гордый. Ну, может, наскребу. – И монета исчезла, словно её и не было.
Зенон стоял и ждал. Проехал мимо него воз сена к воротам бернардинцев. Сбоку шёл здоровый дурило монах. Лохматый крестьянский конёк потянулся было к возу – монах ударил его по храпу. Конёк привычно – словно всегда было так положено – опустил голову со слезящимися глазами.
И тут Зенон увидел, как наперерез возу идёт знакомый кузнец, Кирик Вестун, может, только на голову ниже известного Пархвера. Лицо отмыл, а руки – чёрта с два их и за неделю отмоешь. Смеётся, зубами торгует. Жёлтый, как пшеничный колос, как огонь в кузнице. Глаза ястребиные. Кожаный фартук через плечо, в одной руке молот. А с ним идёт ещё один здоровило (ох и здоровы же гродненские мещане, да и повсюду на Белой Руси не хуже!), только разве что похудее да волосы слишком длинные. Этот – в снежно-белой свитке и в донельзя заляпанных грязью поршнях. Через плечо – козий чехол с большой дудой.
Дударь глянул на сцену с коньком, подошёл к возу и выдернул оттуда большую охапку сена. Монах сунулся было к нему, но тут медленно подошёл Вестун.
– Чего тебе, чего? – спросил невинным голосом.
Дударь уже бросил сено коньку.
– Ешь, Божья тварь, – и потрепал его по гривке, нависшей на глаза.
Животное жадно потянулось к сену.
– Сена жалеешь, курожор? – спросил Кирик. – Вот так тебе черти в аду холодной воды пожалеют.
– Сам в аду будешь, диссидент[41], – огрызнулся бернардинец.
– За что? За то, что не так крещусь? Нужно это Пану Богу, как твоё прошлогоднее дерьмо.
– Богохульник! – вращая глазами, как баран перед новыми воротами, прохрипел монах.
– Дёргай ещё охапку! – скомандовал Кирик.
Волынщик медлил, так как монах потянулся за кордом. И тогда кузнец взял его за руку с кордом, минуту поколебался, одолевая сильное сопротивление, и повёл руку ко лбу монаха:
– А вот я тебя научу, как схизматы крестятся. Хоть раз, да согреши.
Чтобы не пораниться, бернардинец разжал кулак. Корд змейкой сверкнул в пыли. Дударь подумал, поднял его, с силой швырнул в колодец. Там булькнуло.
Он поправил дуду и направился к возу.
– Вот так. – Вестун с силой припечатал кулак монаха к его лбу. – И вот так. – Монах согнулся от толчка в живот. – А теперь правое плечо… Куда ты, куда? Не левое, а правое. А вот теперь – левое.
И с силой отшвырнул монаха от себя.
– Богохульство это, Кирик, – неодобрительно молвил дударь. – Баловство.
– Брось, – плюнул кузнец. – Вон Клеоник католик. Что я, заставлял его по-нашему крестится? Да я ж его кулаком обмахал, а не пятью пальцами. Брось, дударь, сам щепотью крестишься.
Конёк благодарно качал головой. И тут кое-кто на площади, и Зенон, и даже сам кузнец присвистнули. Из ободранного воза торчали, поджимаясь, женские ноги. Монах с молниеносной быстротой сдвинул на них сено, побежал возле коней, погоняя их.
Привратник с грохотом отворил перед возом ворота. Усмехнулся со знанием дела.
Воз исчез. Хлопнули половинки ворот.
– Видал? – со смехом спросил Кирик. – Вот тебе и ободрали.
– Глазам не верю, – почесал затылок дударь. Друзья со смехом тронулись улицей, стараясь занять как можно больше места.
«Нужно будет с кузнецом поговорить», – подумал Зенон.
Хлебник уже вышел с небольшой котомкой. Глядя в спины друзьям, шепнул:
– Еретики. Теперь понятно, откуда такие письма подмётные, прелестные появляются, от каких таких братств.
Зенон увидел узелок.
– Ты что? Побойся Бога, хлебник.
– Подорожало зерно, – вздохнул тот. – Ну и… потом… тебе всё равно через неделю приходить, так остаток, столько же, тогда возьмёшь. Чтоб не набрасывался сразу, чтоб надолго хватило. Я тебя жалею.
– А зерно тем временем ещё подорожает?
– Жалей после этого людей, – сказал рыбник.
– Слушай, ты, – засипел хлебник. – Мало у меня хлеба. Почти совсем нету. И мог бы я тебе и через неделю ничего не дать, и вообще не дать. Тихон Ус твой друг?
– Ну, мой.
– Закона не знаешь? Среди друзей круговая порука. Ус мне дважды по столько должен. Иди… И если хочешь, чтоб весь город о тебе языками трепал, чтобы все на тебя показывали и говорили: «Вот кипац[42], мужик жадный, друга своего, слыхали, как пожалел, что выручить не согласился?..», если хочешь притчей и поруганием общим быть, тогда приходи через неделю за второй половиной.
Зенон побледнел. Он знал: его только что бесстыдно обманули. И что теперь давать детям? Но он знал и то, что ни через неделю, ни вообще когда-либо не придёт за оставшимся зерном. Обычай есть обычай. Никто не поможет, все будут показывать пальцами на человека, не заплатившего долг за ближайшего друга, не помогшего ему.
Обманул сволочь хлебник.
Загребая поршнями пыль, Зенон тронулся от лавок. Что же теперь делать? Что будут есть дети?
Рука держала узелок, совсем не чувствуя его, будто ватная. Всё больше разгибались пальцы – он не обращал внимания, смотрел невидящими глазами перед собой.
Котомка соскользнула в пыль и, не завязанная, а просто свёрнутая, развернулась. Рожь посыпалась в пыль. Он хотел нагнуться и подобрать хотя бы то, что лежало кучкой, но тут со стрех, с крыш, со звонниц костёла бернардинцев, отовсюду, со свистом рассекая воздух, падая просто грудью, ринулись на него сотенные стаи голубей.
Еды им последние месяцы не хватало. Ошалевшие от голода, забыв всякий страх, они дрались перед Зеноном в пыли, клевали землю и друг друга, единым комом барахтались перед ним.
– Вестники Божьего мира, – понимая, что всё пропало, сказал мужик. Не пинать же ногами, не топтать же святую птицу. Зенон махнул рукой.
– Раззява, – захохотал у лавки рыбник. – Руки из…
Зенон не услышал. Он долго шёл бесцельно, а потом подумал, что уже всё равно и нужно, от нечего делать, хотя бы найти Вестуна, поговорить малость, оттянуть немыслимое возвращение домой.
И он пошёл в ту сторону, куда скрылись дударь и Вестун. Не дошёл. Навстречу ему шли ещё знакомые. Один, широкий в кости, иссиня-чёрный с обильной сединой, пожилой горожанин, нёс, словно связку аира, охапку откованных заготовок для мечей. Второй, молодой и очень похожий на пожилого, с таким же сухим лицом, красивым, прямоносым, с хорошо вырезанным улыбчивым ртом, тащил инструмент. Это были мечник Гиав Турай и сын его Марко.
– Здорово, Зенон, – сказал Марко.
– День добрый, – проговорил Гиав.
– Здорово.
– Чего это ты такой, словно коня неудачно украл? – спросил Марко.
