Стоило проехать немного, как в окнах домов начали возникать любопытные детские мордахи, были видны и лица взрослых, но их было много меньше, чем детских, но они были, вот ведь как, — всем было интересно посмотреть на русских солдат: какие они?
Действительно ли на голове у русских растут рога, как вещал доктор Геббельс — у-умный человек, а из галифе, из прорех сзади, высовывается длинный гибкий хвост? Удивительная штука, но ни рогов, ни хвостов у разведчиков капитана Горшкова не было.
В воздух висела маслянистая копоть — кто-то поджег два крытых пропитанным жирной смолой рубероидом цеха, где производили люки для подводных лодок. На заводе том были еще два цеха, но они не работали, и их не тронули. Кто подпалил промышленное предприятие, свои или чужие, было неведомо. В этом надо бы разобраться…
Впрочем, Горшков на три четверти был уверен, что это сделали наши: они находились на территории врага, поэтому и считали, что им сам бог велел уничтожать все, что у врага есть, и в первую очередь — разные заводы, фабричонки и фабрики, мастерские, цеха, потоки, дававшие военную продукцию.
На выезде из города, около одного из домов, Горшков остановился, выпрыгнул из доджа.
— Пока все оставайтесь в машине, — скомандовал он, — со мной — Петронис. Мы скоро вернемся.
Улица эта была тихая и почти целая, снаряды ее тронули мало, несколько воронок, испортивших асфальт, были заделаны камешником, привезенным с реки, затем засыпаны песком и плотно утрамбованы. Война ведь почти закончилась, по Бад-Шандау уже вряд ли будут бить пушки, можно начинать ремонт, а потом, поднатужившись, собравшись с духом и начать отстраиваться. Заново. Уже без Гитлера.
Капитан вошел во двор небольшого кирпичного дома, обнесенного железной оградой, на крыше дома красовались свежие заплаты — несколько листов железа были сорваны взрывной волной, посечены осколками, скручены в рогульки, и хозяин, не имея под руками никакого другого материала, взял пару пустых металлических бочек, расклепал их, выпрямил листы и пустил на крышу. Горшков постучал костяшками пальцев в дверь.
— Хозяи-ин! — Снова постучал в дверь.
Занавеска за одним из окон шевельнулась, в раздвиг двух половинок кто-то выглянул, и дверь отворилась.
Ефрейтор Дик, сидя в додже, удивленно распахнул рот:
— Прямо сказка какая-то. Капитан уже и тут заимел знакомства.
— Не замай капитана, иначе дело будешь иметь со мной, — предупредил Мустафа. Ефрейтор покраснел еще больше, сквозь ожоги, казалось, вот-вот проступит кровь и не произнес больше ни слова. — Вот это правильно, — оценил его молчание Мустафа.
А капитан знал, куда и к кому пришел, потому так смело и стучал в дверь. Все дело в том, что вчера утром к нему заявился необычный посетитель — местный столяр с руками, изуродованными в гестапо: у столяра были расплющены два пальца, а с нескольких с корнем содраны ногти.
— Ты комендант? — колюче глядя на Горшкова, спросил столяр.
— Я. Временно, — ответил Горшков, попросил Петрониса: — Пранас, переведи!
— Нет ничего более постоянного, чем временные назначения на должность, — ворчливо произнес гость, оглянулся привычно и, пошарив искалеченными пальцами в кармане пиджака, достал удостоверение — книжицу в красном матерчатой переплете, аккуратно развернул ее. — Я — член Коммунистической партии Германии, — произнес он торжественно, голос его, глуховатый, с простудными трещинами, неожиданно обрел звонкость, морщины на лице разгладились.
— Очень приятно, — ответил Горшков удивленно — не думал он, что в Германии еще сохранились коммунисты, гестапо в последние годы жестоко вылавливало их, вырубало под корень, взял рукою под козырек, назвался сам.
— Сохранились коммунисты, — прежним ворчливым тоном произнес гость, — я не один в городе, нас целая ячейка… Подпольная.
— Ячейка большая?
— По нынешним временам большая. Четыре человека.
— А где остальные? — спросил Горшков почти машинально, понял запоздало: вопрос этот — неуместный.
Столяр засипел простуженно и выдохнул шепотом, едва слышно:
— Остальные казнены.
Как всякий комендант — пусть даже временный, — Горшков обладал властью, поэтому он поразмышлял немного и назначил столяра бургомистром Бад-Шандау.
К бургомистру он сейчас и приехал. Столяр, сидя на табуретке с мягким верхом и поставив на стол таз с горячей водой, отпаривал искалеченные руки, постанывал и ерзал задницей по верху табуретки — ему было больно.
Увидев капитана, он привстал и произнес каким-то измученным и одновременно очень спокойным, почти угасшим голосом:
— Сегодня в Берлине не стало Гитлера.
Горшков не выдержал, повел головою в сторону, словно бы горло ему сдавил тугой воротник, выплюнул зло:
— Надеюсь, у собаки была собачья смерть! Тьфу!
— Вместо себя Гитлер оставил гросс-адмирала Деница. По радио объявили, что Гитлер пал на боевом посту.
Капитан отплюнулся еще раз:
— Тьфу!
Столяр вытащил из таза одну руку, потом другую и, кряхтя, потянулся к приемнику, ухватился пальцами за пластмассовую бобышку, включил. Послышались звуки музыки — протяжные, навевающие уныние, капитан этой музыки никогда не слышал. Столяр пояснил:
— Седьмая симфония Брукнера. Ее очень любил покойный фюрер. — Губы столяра презрительно сдвинулись в сторону.
Симфония неожиданно прервалась, и послышался голос диктора:
— Наш фюрер Адольф Гитлер, сражаясь до последнего дыхания против большевизма, сегодня пал за Германию в своем оперативном штабе в рейсхканцелярии.
Презрительная улыбка на лице столяра расширилась.
— Пал за Германию, — хмыкнул он. — Пристрелили небось, как шелудивoго пса, и бросили в канаву. Еще, может быть, облили бензином из канистры и подожгли.
— Откуда такие сведения? — спросил капитан.
— Это не сведения, это — предположение.
— Тридцатого апреля фюрер назначил своим преемником гросс-адмирала Деница, — продолжал вещать диктор.
— Вот, — сказал столяр.
— Сегодня слушайте обращение к немецкому народу гросс-адмирала и преемника фюрера, — произнес диктор напоследок, в приемнике что-то щелкнуло, и послышались заунывные звуки симфонии, сочиненной неведомым Брукнером.
— Собирайтесь, — подогнал капитан столяра, — надо проехать по здешним хозяйствам, узнать, кто какие продукты может дать городу.
— Хорошее дело, — одобрил столяр.
— Иначе горожане от голода и вас и меня вздернут на каком-нибудь крепком суку.
— Я знаю несколько хороших фермеров, — сказал столяр, — они помогут. А я тут вот что сочинил. — Выдвинув ящик стола, он порылся в нем, извлек лист бумаги, протянул капитану. — Вот.
