Оказавшись вне опасности и не желая вызывать никаких подозрений, он оставил своего коня в конюшне и спокойно продолжал путь по реке, пересаживаясь с лодки в лодку и добравшись таким образом до Дордрехта. Лодки ловко проплывали по самым коротким извилистым рукавам реки, которые омывали своими влажными объятиями очаровательные островки, окаймленные ивами, тростниками и пестреющей цветами травой, где, лоснясь на солнце, беспечно пасся тучный скот.
Краке издали узнал Дордрехт, этот веселый город, расположенный у подножия холма со множеством мельниц на нем. Он увидел красивые красные с белыми полосами домики с кирпичными фундаментами, омываемыми водой. На их открытых балконах над рекой развевались шитые золотом шелковые ковры, дивные творения Индии и Китая, а около ковров свисали длинные лески — постоянная западня для прожорливых угрей, привлекаемых сюда кухонными отбросами, что ежедневно выкидывали из окон в воду.
Краке еще с лодки сквозь вертящиеся крылья многочисленных мельниц заметил на склоне холма бело-розовый дом — цель своего путешествия. Дом этот четко вырисовывался на темном фоне исполинских вязов, в то время как гребень крыши утопал в желтоватой листве тополей. Он был расположен так, что падавшие на него, словно в воронку, лучи солнца высушивали, согревали и даже обезвреживали туманы, которые, несмотря на густую ограду из листьев, каждое утро и каждый вечер заносились туда ветром с реки.
Высадившись среди обычной городской сутолоки, Краке немедленно отправился к этому дому. Необходимо описать его читателю, что мы сейчас и сделаем.
Это был белый, чистый, сверкающий дом, впрочем, еще более основательно вымытый и начищенный внутри, чем снаружи. И жил в нем счастливый смертный.
Этим счастливым смертным, rara avis[2], как говорит Ювенал, был доктор ван Барле, крестник Корнелия. Он жил там с самого детства, ибо это был дом его отца и его деда, славных купцов славного города Дордрехта.
Торгуя с Индией, г-н ван Барле-отец скопил от трехсот до четырехсот тысяч флоринов; после смерти своих добрых и горячо любимых родителей в 1668 году ван Барле-сын нашел эти деньги совершенно новенькими, хотя одни из них были отчеканены в 1640 году, другие — в 1610-м. А это говорило о том, что то были флорины ван Барле-отца и ван Барле-деда. Поспешим заметить, что четыреста тысяч флоринов были только наличными, так сказать, карманными деньгами героя этой истории Корнелиуса ван Барле, поскольку от своих владений в провинции он получал ежегодно еще около десяти тысяч флоринов.
Когда достойный гражданин, отец Корнелиуса, умирал через три месяца после похорон своей жены (она скончалась первой, словно для того, чтобы облегчить мужу путь к смерти, так же как она облегчала ему жизненный путь), он, обнимая в последний раз сына, сказал ему:
— Если ты хочешь жить настоящей жизнью, то ешь, пей и проживай деньги, ибо работать целые дни на деревянном стуле или в кожаном кресле, в лаборатории или в лавке — это не значит жить. Ты тоже умрешь, когда придет твой черед, и если тебе не посчастливится иметь сына, то наше имя угаснет и мои флорины будут очень удивлены, оказавшись в руках неизвестного хозяина, эти новенькие флорины, которых никто никогда не взвешивал, кроме меня, моего отца и чеканщика. А главное, не следуй примеру твоего крестного отца, Корнелия де Витта: он всецело ушел в политику, самую неблагодарную из профессий, и, безусловно, плохо кончит.
Затем достойный г-н ван Барле умер, оставив в полном отчаянии своего сына Корнелиуса, равнодушного к флоринам и очень любившего отца.
Итак, Корнелиус остался одиноким в большом доме.
Напрасно его крестный отец Корнелий предлагал ему общественные должности; напрасно он хотел соблазнить его славой, когда Корнелиус, чтобы пойти навстречу желанию крестного, отправился вместе с ван Рюйтером на военном корабле «Семь провинций», шедшем во главе ста тридцати девяти судов, с которыми знаменитый адмирал готовился в одиночку бросить вызов соединенным силам Англии и Франции. Когда ведомый лоцманом Леже, он приблизился на расстояние выстрела из мушкета к боевому судну «Принц», на котором находился брат английского короля герцог Йоркский; когда нападение его патрона ван Рюйтера было проведено энергично и умело и герцог Йоркский, чувствуя, что его корабль захватят, едва успел перейти на борт «Святого Михаила»; когда он увидел, как «Святой Михаил», разбитый и изрешеченный голландскими ядрами, вышел из строя; когда он увидел, как взорвался корабль «Граф Сандвич» и погибло в волнах и в огне четыреста матросов; когда он убедился, что в конце концов, после того как двадцать судов было разнесено в куски, три тысячи человек убито и пять тысяч ранено, исход боя все же остался нерешенным и каждая сторона приписывала победу себе, так что все надо было начинать сначала и лишь к списку морских сражений прибавилось новое название — сражение у Саутуолдской бухты; когда он понял, сколько времени теряет человек, закрывающий глаза и затыкающий уши, стремясь мыслить даже в те часы, в которые ему подобные палят друг в друга из пушек, — тогда-то Корнелиус распростился с ван Рюйтером, с главным инспектором плотин и со славой. Он облобызал колени великого пенсионария, к которому чувствовал глубокое уважение, и вернулся в свой дом в Дордрехте. Он вернулся, обогащенный правом на заслуженный отдых, своими двадцатью восемью годами, железным здоровьем, проницательным умом и убеждением более ценным, чем капитал в четыреста тысяч и доход в десять тысяч флоринов, — убеждением, что человек всегда получает от Неба слишком много, чтобы быть счастливым, но достаточно — чтобы не узнать счастья.
Поэтому, стремясь создать себе счастье по своему вкусу, Корнелиус стал изучать растения и насекомых. Он собрал и классифицировал всю флору островов, составил коллекцию насекомых всей провинции, написал о них трактат с собственноручными рисунками и, наконец, не зная, куда девать свое время, а главное — деньги, количество которых ужасающе увеличивалось, стал выбирать среди увлечений своей страны и своей эпохи одно из самых изысканных и самых дорогих увлечений.
Он полюбил тюльпаны.
Как известно, то была эпоха, когда фламандцы и португальцы, соревнуясь в этом роде садоводства, дошли буквально до обожествления тюльпана и сделали с этим привезенным с востока цветком то, чего никогда ни один натуралист не осмеливался сделать с человеческим родом из опасения вызвать ревность у самого Бога.
Вскоре от Дордрехта до Монса только и говорили о тюльпанах мингера ван Барле. Его гряды, оросительные канавы, его сушильни, его коллекции луковиц приходили осматривать так же, как когда-то знаменитые римские путешественники осматривали галереи и библиотеки Александрии.
