между кирасирами Скэрти и своими отважными провожатыми, которые порывались вступить в рукопашный бой.
Марион и Голтспер на минуту остались одни.
— Благодарю вас, сэр, — произнесла Марион прерывающимся от волнения голосом. — Благодарю вас за то, что вы спасли моего отца! Радость видеть его живым служит мне утешением в том горе, которое вы причинили мне.
— Я причинил вам горе, Марион?
— Не будем говорить об этом, сэр. К чему объяснения? Вы знаете, о чем я говорю. О Генри, Генри! Я никогда не думала, что вы способны на такой обман, на такую чудовищную жестокость!
— Марион!
— Не говорите мне ничего! Уезжайте отсюда! Оставьте меня с моим горем, мне больше ничего не осталось в жизни…
— Я должен подчиниться вашим приказаниям, Марион, — сказал Голтспер, берясь за поводья. — Вы гоните меня? Но как же мне теперь жить, когда вся жизнь моя принадлежит вам? О Боже, куда мне деваться! — с отчаянием воскликнул он.
— К вашей жене, — чуть слышно, с горьким упреком прошептала Марион.
— Ах, вот в чем дело! Так вам, значит, поспешили сказать!
— Да, я знаю все.
— Нет, не все, Марион. У меня нет жены.
— К чему обманывать меня, Генри? У вас есть жена. Я слышала это от людей, которые вас знают. Вы женаты.
— Я скрыл от вас это, Марион. Это правда, я был женат. Но жена моя умерла.
— Умерла?
— Да, умерла. Я признаю, что я виноват перед вами. Я должен был сказать вам все. Мое оправдание только в моем безумстве. Я полюбил вас, когда она еще была жива…
— О Боже, значит, вы разлюбили меня после того, как она умерла?
— Как можете вы говорить так, Марион! Мое сердце принадлежит вам навеки. Разве вы не помните обет, которым вы связали меня, когда мы виделись с вами последний раз? Мне ничего не стоило связать себя этим обетом. Я никогда не мог бы нарушить его, даже если бы я и хотел это сделать.
— Вы смеетесь надо мной, Генри! Как смеете вы говорить мне о своей любви, о своих обетах! Ведь то обещание, которое я взяла с вас, — вы же его сдержали!
— Какое обещание, Марион?
— Как можно шутить так жестоко! А моя перчатка? Когда вы мне прислали ее и гонец передал мне ваши слова, я думала, я не выживу… я…
— Перчатка! С гонцом! — вне себя от изумления перебил ее Голтспер.
— Марион! — крикнул сэр Мармадьюк, успевший огласить королевский приказ и положить этим конец перебранке между кирасирами и толпой. — Домой, дочка! Позаботься принять гостей со всем радушием, которым до сих пор славился дом Уэдов. Мы проделали длинный путь, и наши достойные друзья из Эксбриджа, Денема и Айвера наглотались пыли. Наверно, в наших погребах найдется какое-нибудь освежающее средство… Пойди распорядись, дочка!
Марион с сияющим лицом бросилась выполнять приказание отца. Изумление Голтспера рассеяло мрак в ее душе. Загадочное возвращение перчатки означало не то, что она думала. Генри Голтспер по-прежнему принадлежит ей!
Как весело потекла жизнь в Бэлстродской усадьбе после отъезда Скэрти с его кирасирами! Лоре больше нечего было опасаться приставаний навязчивого Стаббса, и она целые дни проводила с Уолтером. Ничто больше не угрожало любви Генри Голтспера и Марион; она пылала в их сердцах ярким неугасимым пламенем, но они ревниво оберегали ее от чужих взглядов и по-прежнему встречались тайком на лесной тропинке, под тем самым буком, где Марион пережила самые сладостные и самые горькие минуты своей жизни.
Им не было надобности скрываться: двери дома сэра Мармадьюка Уэда были всегда открыты для его спасителя, но влюбленные всегда ищут уединения и стараются как можно дольше уберечь от всех свою нежную тайну.
Чтобы довести до конца наше повествование, нам осталось рассказать только два эпизода, которые хоть и сильно отличаются друг от друга, но, подобно мифологическим сценам из жизни богов в древнем языческом Пантеоне, часто изображаются рядом.
Марс [42], этот жестокий и не всегда справедливый бог, на этот раз позволил одержать победу достойной стороне. В течение трех лет война бушевала в стране, и лучшие сыны Англии орошали своей кровью родную землю в жестокой, междоусобной резне.
Борьба шла между роялистами и республиканцами; это слово, которое Генри Голтспер впервые провозгласил на тайном собрании в Каменной Балке, теперь уже не боялись произносить вслух. Напротив, люди с гордостью называли себя республиканцами, как оно и должно быть и всегда будет среди честных и порядочных людей. Существовали также названия «кавалер» и «круглоголовый», но и то и другое — как хвастливое, так и пренебрежительное — исходили из уст неистовых роялистов, которые, потерпев поражение, сохранили свои скверные замашки и непримиримую жестокость; она и поныне отличает английских консерваторов, как об этом можно судить по непосильным налогам, которыми они душат бедняков у себя на родине, и по бесчеловечной системе рабовладения в захваченных ими колониях по ту сторону океана.
Кавалер при дворе Карла I своим франтовством и манерностью мало чем отличался от нынешнего фата, разве что превосходил его тщеславием и порочностью. В храбрости он далеко уступал своему круглоголовому противнику. Его звание «кавалер», его «рыцарство», подобно пресловутому рыцарству рабовладельцев-южан, были просто громкими словами, употребляемыми не по назначению, из глупого чванства.
Встреча противников состоялась на равнине Марстон-Мур — это главное поле боя с гордостью вспоминают защитники свободы.
Неистовый сумасброд Руперт [43], невзирая на предостережения более благоразумных людей, двинул из Йорка одну из самых многочисленных армий, которую удалось собрать сторонникам короля. Ему удалось прорвать осаду при содействии маркиза Ньюкаслского, и, упоенный своей победой, он ринулся вперед, чтобы раздавить отступающего противника.
Руперт настиг республиканцев на равнине Марстон-Мур, куда они, на его несчастье, стянули войска, чтобы дать ему решительный бой.
Мы не будем описывать эту знаменитую битву, которая разрешила спор между троном и парламентом. Мы приведем из нее только один эпизод, который имеет непосредственное отношение к нашему повествованию.
Среди сторонников сумасбродного принца Руперта был офицер Ричард Скэрти, недавно произведенный в полковники и командующий конным кирасирским полком. В рядах республиканской армии на стороне Ферфакса одним из полковых командиров, командовавших конницей, был полковник Генри Голтспер.
Судьба ли, слепой случай или, быть может, обоюдное стремление — трудно сказать, что свело этих двух людей лицом к лицу в тот знаменательный день на поле битвы. Скэрти ехал во главе своей закованной в латы, сверкающей сталью конницы, а Голтспер на своем вороном коне возглавлял славный отряд бэкингемшпрских йоменов в зеленых камзолах.
Сотни ярдов еще разделяли враждующие
