Сначала люди пытались с трудом переварить потрясающий хабар, услышанный от Вшиголового. Затем на какое-то время все заслонила его гибель.
И опять выскочил вперед неугомонный кадий:
— Сбылось заклятие, данное в Мекке! — он простер руки в сторону столицы ислама. — Названный здесь свиньей погиб мучительной смертью от удушья! Может быть, теперь да простит аллах его прегрешения! Аминь!
— По усопшему молитва коротка, когда плата мулле невелика, — заметил один из молодых крестьян, но поддержки не имел — слова кадия, видно, пробудили в большинстве душ религиозный трепет. Кто-то из старших сделал парню замечание.
— Вот еще, слушать всяких дураков, — ворчал безбожник.
Его резко оборвали:
— Прежде чем дурака обличать, сперва докажи, что ты сам не дурак!
Смерть предателя мало трогала князя Кургоко: выстрелом в сердце прозвучали для него слова Вшиголового. Он этим словам почему-то сразу же поверил.
Похоже, поверили и многие другие. Он сейчас направлялся к старухе, смотрел на нее упорно, а на себе чувствовал десятки чужих взглядов, любопытных, злорадных, нетерпеливых…
Хадыжа испуганно сгорбилась, хотела затеряться в толпе, но ей не дали это сделать. Люди отхлынули от реки, судьба Шогенукова перестала их интересовать.
— Говори, добрая женщина, — усталым голосом сказал Кургоко. — И не пытайся меня обманывать.
— А что я должна говорить! — задиристо выкрикнула Хадыжа. — Ничего я не знаю!
— Знаешь. Ведь на твоих руках скончалась моя жена…
— На моих, но я не знаю, о чем тут болтал этот сумасшедший. Спроси у него, у дохлого шакала, сам!
— Да что она позволяет себе, старая колдунья! — рассвирепел Мисостов. — Как высказывается о высокорожденном! Посадить ее меж двух костров — тогда запоет по-другому!
— Можно и посадить, — согласился Кургоко, все так же упорно и тяжело глядя Хадыже в глаза.
Старуха перепугалась не на шутку. Еще в самом деле сочтут колдуньей, усадят меж двух костров и заставят произносить имена сорока помогающих ей чертей! Тут назовешь не сорок, а четырежды сорок имен! Потом заставят съесть жареную собачью печенку, наколотую на терновую веточку, и той же веточкой «прочистят» горло. Вместе с рвотой колдунья изрыгнет колдовскую свою способность.
Затем останется только проследить, чтобы «излеченная» в течение тридцати дней не ела курятины — иначе к ней вернется колдовская сила.
Этот древний обряд «лечения» применялся чрезвычайно редко, и Кургоко ни за что не допустил бы подобную дикость, но не мешало припугнуть упрямую старуху.
И Хадыжа все рассказала. Жена Кургоко не перенесла родов. Не выжил и мальчик, только что родившийся. И тогда Хадыжа той же ночью помчалась в халупу умершей несколько дней назад унаутки, забрала оставшегося после нее ребенка, который был на полторы луны старше княжеского, а вместо него оставила мертвого. Женщина, взявшаяся из сострадания кормить грудью сиротку, потом, через посредство Хадыжи, была нанята кормилицей. Только сиротка уже назывался Кубати, княжеским сыном. Его настоящий отец, тоже унаут, погиб еще до его рождения под каменным обвалом в горах.
— Теперь я спрашиваю, — осмелела после своего признания Хадыжа, — кому я сделала плохо? Эй, люди! Что вы потеряли от того, что среди вас вырос этот славный джигит? Уэй, Канболет! Не жалей затраченных трудов своих!
— Я не жалею! — быстро сказал Тузаров.
— А ты, мальчик, тоже не переживай, — обратилась старуха к Кубати. — Кто из князей может с тобой сравниться и силой, и статью, и красотой лица?!
— А что переживать! — громко заявил Кубати и шагнул поближе к крестьянам. — Говорят, если не сумел стать хорошим погонщиком волов, не станешь и хорошим всадником. Я стал всадником, сумею, наверное, статьи неплохим погонщиком хатажуковских волов.
— Какой из него унаут, — тихо проговорил Кургоко. — Витязь он. Свободный…
Медленной, почти стариковской походкой направился князь к своему коню.
Джабаги Казаноков обнял Кубати за плечо, другой рукой подтащил к себе за рукав Канболета.
— Если есть бог на свете, то дай он каждому из нас вырастить и воспитать хотя бы по одному вот такому «унауту»!
Толпа одобрительно загудела.
* * *
Обитательницы емузовского дома, вместе с семьями соседнего селища, не успели еще вернуться из своего потаенного урочища, когда их настигла, трепеща радужными крыльями, весть об истреблении ханского войска. А урочище это, окруженное со всех сторон высокими скалистыми утесами, было совсем близко, сразу же за Чегемскими водопадами. В неприступную котловину вел из основного ущелья узенький проход между гранитными стенами — тут не разъехались бы и два всадника. Даже повозки приходилось сюда протаскивать, вернее, проносить на руках в разобранном виде. Внутри котловины росли обильные травы и дикие плодовые деревья, а с вершины одного из утесов низвергался водопад.
Обрадованные сельчане повернули назад к уцелевшим на этот раз домам.
Больше ни одна женщина не восклицала: «О, аллах! Корова моя — это гостья твоя!»
Вести о поимке Алигоко Вшиголового, суда над ним и позорном конце князя, вести об удивительной тайне панциря и происхождении того юноши, который, оказывается, считался «сыном матери, его никогда не рождавшей», вовремя достигли ушей Нальжан и Саны и их соседей. Вовремя — это значит до возвращения Канболета и Куанча.
Кубати отказался ехать с ними наотрез. Не желал он снисходительного к себе отношения. Конечно, чуткий Тузаров понимал, что парень не сомневается в своем аталыке, что «гордыня» его наиграна. Парню просто необходимо побыть без опеки старших.
Кубати уехал вместе с Нартшу. Рвался туда же и Куанч, но Тузаров не отпустил его.
— Почему же ты отпустил Кубати?! — возмущался Куанч.
— Потому что это было бы все равно, что у человека, который пошел танцевать, потребовать немедленно вернуть одолженные ему штаны.
— Ага! — понял веселый, честный и немного шумный Куанч и добавил тихо, с озабоченным вздохом:
— Что же, пусть потанцует…
Сана грустила и мечтала. Колечко, подаренное Кубати, начала носить открыто, а чувства скрывала, как сноха имя деверя. Сочинила песенку на тот случай, если ее захотят проверить, сумеет ли она не называть имен своих родичей, чтоб злые духи остались в дураках:
Если туда, где кудахчут по-глупому,
Едва лишь снесут кругло-белое хрупкое,
Вдруг заберется хвостатая рыжая,
А потом перескочит плетеное,
Я кликну со мной соединенного,
А он призовет молодого безусого,
Того, кто родился позже него
От той, что вскормила обоих,
А позже рожденный вместе
С клыкасто-лохматым брехливым
Быстро отыщут глубокое узкое
И в рыхло-сыром раскопают укромное,
А рыже-хвостатая, тявкая, выскочит,
А молодой наш, метко стреляющий,
Остроконечную сразу же выпустит
И угодит прямо в то, чем глядят.
А затем спустит с рыжей
Красивое, мягкое.
И это красивое мне принесет,
То я обменяю пушистое мягкое
На то удивительно сладкое белое,
Которое возят красноголовые[189], —
Вот что случится, если хвостатая
Влезет туда, где кудахчут по-глупому,
Едва лишь снесут кругло-белое хрупкое!
* * *
Прошло четыре года.
