воевод. Мы с Ибрагимом не стали рисковать и объявляться на Самаре – коль решили тамошние жители принести повинную, знать, пали духом городские командиры, пошлют к воеводе заложников, а иные уйдут либо в Астрахань, либо на Яик к атаману Максиму Бешеному и по тому сыску скажутся в несысканных. Нам с Ибрагимом более не казаковать, уговорил я побратима приехать в наше имение под видом персидского купца, бежавшего из казацкого плена, а там, думаю, через дядю Семена к зиме и ему какие ни то бумаги раздобудем… Ох, Лушенька, так тяжко на душе от такой страшной смерти Степана Тимофеевича, от неизвестности наказания, которое непременно постигнет наших друзей в Самаре… Одна радость, что мы живы и что маленький Никитушка благополучно появился на этот свет.
– Твоя правда, Михась, – вздохнула княгиня. – Живым жить, погибшим в земле покоиться, а о наших друзьях будем бережно хранить память и по возможности вызнавать новости. А даст Бог, так со временем и свидимся. Мы еще молоды, и смерть наша ходит за дальними горами… Марфуша, чего тебе? – спросила княгиня, увидев кормилицу, которая осторожно заглянула в горницу, боясь нарушить разговор хозяйки.
– Там слепой гусляр с парнишкой-поводырем на подворье пришел, просит дозволения песню петь за прокорм. Пустить ли?
– Пусти и медовухи нацеди, если пьет, то с дорожной усталости ему впору будет. А мы сей же час выйдем на крыльцо послушать, о чем будет его песня.
Старый гусляр с седыми длинными волосами и густой белой бородой, заслышав, что на крыльцо вышли хозяева усадьбы, левой рукой снял с головы войлочный колпак с заячьей опушкой понизу, поклонился поясно, покашлял в кулак и густым басом поблагодарил:
– Благодарствую за питье хмельное, согрело тело и душу, песня пойдет легче, Ванюшка, подай гусли.
Его поводырь, парнишка лет пятнадцати, худощавый и одетый в просторный, с чужого плеча кафтанишко, в таком же войлочном колпаке на кудрявой русой голове, вынул из торбы гусли, бережно передал старику. Тот, проверяя струны, провел по ним несколько раз, вскинул к небу незрячие белые глаза и запел вдруг не густым басом, а почти женским грудным голосом, подражая деревенским причитаниям:
Со восточной со сторонушки
Подымалися да ветры буйные
Со громами да со гремучими,
С молоньями да с палючими;
Пала, пала с неба звезда
Все на батюшкину на могилушку…
Расшиби-ка ты, Громова стрела,
Еще матушку да мать сыру землю!
Развались-ко ся, ты, мать земля,
Что на все четыре стороны!
Разверзнись до гробовой доски,
Распахнитеся да белы саваны!
Отвалитеся да ручки белые
От ретива от сердечушка…
Гусляр вдруг тяжело вздохнул, словно у него перехватило дыхание, он сделал глотательное движение, облизнул губы, и поводырь тут же протянул ему не до конца выпитую медовуху в емкой деревянной кружке.
– Странно, отчего гусляр выбрал для пения именно эту обрядовую песню? – тихо спросила княгиня, наклоняясь к плечу Михаила. – Что-то близкое и тяжкое задело его за сердце, должно.
– Я прежде этой песни никогда не слышал, – отозвался Михаил и умолк, потому что гусляр снова запел:
Разожмитеся уста сахарные!
Обернись-ко ся да мой родимый батюшка
Перелетным ты да ясным соколом,
Ты слетай-ко ся да на сине море,
На сине море, да на Хвалынское,
Ты обмой-ко, родной мой батюшко,
Со белова лица ржавчину;
Прилети-ко ты, мой батюшко,
На свой-то да на высок терем,
Все под светлое да под окошечко,
Ты, послушай-ко, родимый батюшко,
Горе горьких наших песенок.
Старик умолк, несколько раз, затихая, перебрал струны, опустил гусли вниз, которые поводырь тут же принял от него, поклонился хозяевам и вдруг негромко сказал, словно тяжкую думу из себя выпустил на волю:
– Сколько ни петь нам теперь горьких песен, да родимый батько не встанет из могилушки, не раскинет белы рученьки…
Михаил вздрогнул от неожиданной догадки: не оговорился старик, назвав песенного батюшку казацким словом «батько». И эта песня не обрядовая, а поминальная по казненному атаману! Чтобы выяснить все до конца, негромко спросил старца:
– Из каких мест идете, гусляры? Издалека ли?
– Бредем мы из Арзамаса, добрый барин, а место нашего проживания превратилось в преддверие ада, прости меня Господь.
– Отчего же, дедушка? – спросила княжна Лукерья, которая тоже догадалась об истинном содержании песни. – Что у вас случилось, коль покинули родной край?
– Виселицы, кругом виселицы, колья, а на кольях живые мужики и по три дня стонут… На иных виселицах плотненько друг к дружке висят по сорока и более человек… Иные перед смертью охватили друг друга, да так и закоченели на морозе, качаются вместе, словно с горя плачут…
– Не может быть! – ужаснулась княгиня и стиснула руки на груди. – Кто же это у вас так «разгулялся»?
– Воевода Долгорукий… Пьяный подьячий в кабаке слезы лил, плакал, что за три месяца зимы в Арзамасе казнено более одиннадцати тысяч мужиков… [39] Не сдюжил я такое видеть по селам, иду теперь на Дон, казакам песни петь, – и старик еще раз поклонился.
– Благодарствуем за песню, до души достала она нас, – сказал Михаил и распорядился одеть гусляров в новые кафтаны, накормить сытно и дать денег на дорогу. Войдя в горницу вдвоем с Лушей, оборотил сильно исхудавшее от пережитого лицо к иконостасу и прошептал, словно обращаясь не к княгине, а к лику Иисуса Христа: – Утишили бояре мужицкую Русь великой кровью. Надолго ли? – и троекратно перекрестился.
Память о наших далеких предках жива до тех пор, пока о них народ слагает песни, пишутся книги, а архивы, потомкам в назидание, бережно хранят документы времен, когда Россия сотрясалась жестокими гражданскими войнами…
Грамота из Новгородского приказа двинскому воеводе Ф. Нарышкину от 4 декабря 1674 года с сообщением о ссылке в Холмогоры царицынцев, самарцев и саратовцев:
«От царя и великого князя Алексея Михайловича на Двину думному нашему дворянину и воеводе Федору Полуехтовичу Нарышкину… По нашему великого государя указу из Стрелецкого приказу посланы за вины царицынцев, саратовцев, самарцов разных чинов людей, Юрку Артемьева с товарищи 41 человек з женами, з детьми и холостые на вечное житье в стрельцах… Имена ссыльным, которым велено быть на Холмогорах в стрельцах.
Самарцы:
1. Пушкарь Ивашка Чуносов, жена у него Паранька, дети Алешка, Борнска, дочери Федорка, Танька.
2. Стрельцы: Гришка Суханов, жена у него Стефанидка, дети сын Ивашка, дочери Анютка, Ванька да Орька;
