Он даже не моргает. Просто записывает жалобу на разбавленный водой эль и кружки, которые меньше мерки, и машет, чтобы подошел следующий проситель.
Лэнггриш ждет меня у огня в моей комнате, спрятавшись, как тайный любовник. Я не могу сдержать улыбку. Времена, когда мужчины ждали меня в моей спальне, давно прошли, я вдовею тридцать два года.
– Какие новости? – Я сажусь в кресло у огня, а он встает передо мной.
Он молча показывает мне лоскуток, талисман, какой, бывает, пришивают к воротнику. Это кокарда, такая же, как та, что дал мне Том Дарси, Пять ран Христовых и белая роза над ними. Я безмолвно касаюсь ее, словно это священная реликвия, и возвращаю кокарду ему.
– Паломники распустили большую часть своего войска, они ждут, что король согласится на их условия. Король отдал бесчестный приказ Тому Дарси: встретиться с предводителем паломников Робертом Аском, будто бы чтобы честно поговорить, захватить его и передать людям Кромвеля.
– Что ответил Том?
– Сказал, что на его плаще такого пятна никогда не будет.
Я киваю.
– Том, как есть. А мои сыновья?
– Оба здоровы, оба каждый день отпускают из своих отрядов людей, чтобы те присоединились к паломникам, но они оба под присягой в королевских войсках, и никто не подозревает ничего иного. Король просил уточнить требования паломников, и они их объяснили.
– Монтегю и Джеффри считают, что король выполнит требования?
– У него нет выхода, – просто отвечает Лэнггриш. – Паломники в мгновение могут одолеть королевскую армию, просто ждут ответа, потому что не хотят войны и потому что верны королю.
– Как они могут называть себя верноподданными? Во всеоружии? Вешая его слуг?
– Смертей было примечательно мало, – говорит он. – Потому что с паломниками почти все согласны.
– Томас Лей? Повешение он заслужил, соглашусь.
Лэнггриш смеется.
– Его бы повесили, если бы поймали, но он сбежал. Послал к ним, как трус, своего повара, и того повесили вместо него. Паломники не против лордов или короля. Они винят только советников. Надо изгнать Кромвеля, прекратить разрушение монастырей и вернуть вас и вашу семью в королевский совет.
Он хитро смотрит на меня и улыбается.
– У меня новости и о другом вашем сыне, Реджинальде.
– Он в Риме? – горячо спрашиваю я.
Лэнггриш кивает.
– Его скоро сделают кардиналом, – благоговейно произносит он. – Он вернется в Англию кардиналом и восстановит церковь во славе ее, как только король согласится на требования паломников.
– Папа отправит моего сына домой восстанавливать церковь?
– Спасти всех нас, – набожно отвечает Лэнггриш.
Л’Эрбер, Лондон, декабрь 1536 года
В этом году мы проводим двенадцать дней Святок по-старому. Пусть приорат в Бишеме и закрыт, но здесь, в Лондоне, я открываю свою часовню, ставлю свечи Адвента на окна и оставляю дверь открытой, чтобы любой мог зайти и увидеть алтарь, покрытый золотой парчой, потир и распятие, сверкающее в пахнущей ладаном тьме, сияние хрустальной дарохранительницы, хранящей таинство Тела Христова, улыбающиеся уверенные лица святых, написанных на стенах, хоругви и знамена моей семьи. В темном углу часовни смутно светится на знамени белая роза, напротив нее – сочная фиалка Поулов, имперского, папского пурпурного цвета. Я опускаюсь на колени, утыкаюсь лицом в ладони и думаю, что нет причины Реджинальду не стать Папой.
Рождество выдается чудесное – для нашей семьи и для Англии. Возможно, в этом году Реджинальд возвратится домой, чтобы вернуть церкви ее законное место, а мои сыновья вернут на законное монаршее место короля.
Я узнаю из записки от кузины Гертруды, от гонца испанского посла, от собственных своих людей в Лондоне, что короля убедили: никакой Англией, тем более севером, он править не сможет, если не заключит соглашение с паломниками. Ему сказали, прямо и уважительно, что церковь должна вернуться к Риму, а прежние благородные советники – в королевские покои. Король может выражать недовольство, говорить, что никто не имеет права указывать ему, с кем советоваться, но на деле знает, – и все лорды знают, и джентльмены, и городские общины, – что с тех пор, как он отдал высокие посты писарям из простолюдинов и сделал вид, что женился на дочери моего мажордома, в его правлении все пошло не так.
В конце концов, в гневе и неистовстве, он соглашается – ему ничего не остается, кроме как согласиться; и Томас Говард едет обратно на север по метели и морозу, везет королевское прощение, и ему приходится ждать на холоде у ворот Докастера, пока ланкастерский герольд зачитывает королевское прощение тысячам терпеливых северян, молча стоящих в плотном строю. Роберт Аск, их вождь, который явился словно из ниоткуда, опускается на колени перед тысячами своих паломников и говорит, что они одержали великую победу. Он просит освободить его от должности командира. Когда паломники соглашаются, он срывает кокарду с Пятью ранами и обещает, что больше никто из них никакую кокарду не наденет, кроме королевской.
Услышав об этом, я достаю из кармана кокарду, которую дал мне Том Дарси, целую ее и убираю в глубь старого сундука, стоящего у меня в гардеробной. Мне больше не нужно тайное напоминание о моей верности. Паломничество окончено, паломники победили, мы все можем убрать кокарды, и мои сыновья, все мои сыновья, скоро вернутся домой.
Лондон ликует, узнав новости. Звонят колокола – в честь Рождественской службы, но все знают, что они возвещают: мы спасли страну, спасли церковь, спасли короля от него самого. Я веду своих домашних посмотреть на процессию двора из Вестминстера в Гринвич, мы смеемся и гуляем по замерзшей реке. Так холодно, что дети скользят и катаются по льду, мои внуки Катерина, Уинифрид и Гарри цепляются за мои руки, упрашивая везти их за собой.
Двор в золотой Рождественской славе следует по середине реки, епископы идут в парчовых облачениях, с митрами на головах, со сверкающими в свете тысяч факелов посохами, украшенными драгоценными камнями. Вооруженные стражи сдерживают толпу, не давая ей выйти на лед, чтобы лошади на особых зимних подковах с острыми шипами добрались до середины реки, словно она – большая белая дорога, извивающаяся среди ледяного города, словно можно по ней доехать до самой Московии.
Все лондонские крыши покрыты снегом, край каждой соломенной кровли украшен бахромой из сверкающих сосулек. Богатые горожане и их дети одеты в яркие цвета остролиста, зеленый и красный, они бросают шапки в воздух, крича:
– Боже, храни короля! Боже, храни королеву!
Когда появляется принцесса Мария, вся в белом на белой лошади, ее встречает самый оглушительный рев, какой может издать толпа.
– Боже, храни принцессу!
Мой внук Гарри в восторге оттого, что видит ее, он прыгает на месте и выкрикивает приветствия, и глаза его светятся верностью. Лондонцам дела нет до того, что ее надо называть леди Мария и она больше не принцесса. Они знают, что восстановили церковь, они не сомневаются, что и принцессу вернут.
Она улыбается, как я ее учила, поворачивается то вправо, то влево, чтобы никто не был обойден вниманием. Поднимает затянутую в перчатку руку, и я вижу, что перчатки у нее белой кожи, с красивой вышивкой, расшитые жемчугом; ее наконец-то содержат, как подобает принцессе. Сбруя на ее лошади темно-зеленого цвета, седло из зеленой кожи. Над головой принцессы плещется на ледяном ветру ее стяг, и я улыбаюсь, видя, что у розы Тюдоров на нем такая маленькая красная серединка, что роза кажется белой; она не забыла и второй стяг, материнский, с гранатом.
На голове у принцессы прехорошенькая шляпка, серебристо-белая с ниспадающим пером, богатый белый жакет расшит серебряной нитью и жемчугом. Верхняя юбка у принцессы тоже белая, она спадает по обе стороны седла, и держится Мария в седле уверенно, твердо сжимая повод и высоко подняв голову.
С нею рядом, на маленьком гнедом пони, словно имея на это право, едет и машет всем рукой трехлетняя незаконная дочь Болейн, хорошенькая и сияющая, в красной шляпке. Мария время от времени с нею говорит. Она явно любит свою маленькую сводную сестру Елизавету. Толпа рукоплещет ей за это, у Марии нежное сердце, она всегда ищет, кого окружить любовью.
