Юровский, тряхнув густой черной шевелюрой, наклонился, подобрал брошь. И как будто знал, что подбирать. Камея на агате, конца девятнадцатого века, профиль пышноволосой красавицы, локоны которой упадали на плечи, и вокруг, в золоте созвездие довольно крупных бриллиантов.
– С такими вещами – и жаловаться на скудость поступлений? Головка – ладно, камень, но здесь же бриллиантов десятка три да золота два золотника…
Он с некоторым пренебрежением посмотрел на Старцева, который от волнения снял свое пенсне и подслеповато моргал.
Не знал Юровский профессора, который прошел огонь и воду подполья, а на раскопках, случалось, сражался с «черными кладоискателями», грабителями курганов.
– Па-атрудитесь вначале представиться! – гаркнул разъяренный Иван Платонович. Он перестал моргать, и глаза его превратились в две зевсовы молнии. – Прежде чем делать замечания руководителям Гохрана!
Юровский вмиг стал ниже ростом. Он все же успел побывать в солдатах в запасном полку, хоть никогда и не воевал. Но муштру помнил. Ботинки его сошлись каблуками, а руки упали вниз.
– Начальник золотого отдела Юровский! – четко отрекомендовался он.
– Вот и хорошо. Возьмите на учет все золотые изделия, не имеющие особой художественной ценности, на предмет переплавки. При наличии в изделии значительных драгоценных камней будете советоваться со мной или с управляющим Гохрана Евгением Евгеньевичем Левицким. Я комиссар Гохрана Старцев.
Левицкий вышел из-за плеча Старцева. Головы в двери исчезли. Пожамчи и Шелехес еще ниже склонились над своими столами. Хорошо обрезал профессор этого нового «начальника золота». Приятно. Это означало начало войны. И конечную победу предсказать было невозможно.
На следующий день Юровский отправился в Московскую ЧК в отдел реквизиций. Там работал старый, еще по Уралу, знакомый, Филя Конышев. Юровский, куда бы его ни направили, все еще продолжал оставаться сотрудником ЧК. Поэтому на законных основаниях получил у Фили фамилии трех секретных работников, которые трудились в Гохране на скромных должностях уборщика, рабочего-носильщика и ювелира-оценщика. Старцев то ли не догадался обратиться к помощи этих людей, то ли не хотел.
Затем Яков Юровский посетил архитектурный архив, где раздобыл поэтажный план Ссудной палаты, чтобы лучше ориентироваться в этом лабиринте. Сообразителен, толков был Яков Михайлович. Многие недооценивали его способности, глядя на низкий лоб и глубоко упрятанные, со скрытыми искрами ума, глаза.
Как бывший ответственный номенклатурный работник, Юровский получил небольшую, но удобную комнату в Первом Доме Советов, бывшем «Национале», как раз напротив Кремля. «Националь» обслуживал партработников, имел свою комендатуру и постовых, и вообще среди всех пяти Домов Советов считался самым важным.
В своей комнате Юровский всю ночь разрабатывал план неожиданной ревизии Гохрана. Он уже знал, предварительно расспросив секретных сотрудников ЧК (поодиночке, разумеется, так как ни один из них не должен был знать другого) и подробно изучив план здания, что в бывшей Ссудной палате имеются потайные сейфы, и нисколько не сомневался, что Левицкий при общем недостатке места не станет оставлять их пустыми. Показания секретных сотрудников, сведенные воедино, подтверждали это. В результате он уже не сомневался, что в Гохране есть скрытые ценности!
Яков Михайлович, дрожа от нервного возбуждения, потирал руки, глядел на темный город с деревянными домишками и представлял себе, как однажды ночью, по тревоге, приведет в Гохран, разумеется, получив позволение наркомфина и ЧК, целый взвод бывалых, поднаторевших в обысках ребят и заставит поднятого с постели Левицкого открыть все секретные замочки.
А потом он напишет письма Ленину, Калинину, всем самым важным людям Республики. Напишет о том, как в самые трудные дни, когда народ бедствует, а мировая революция, преодолевая сопротивление империалистов, испытывает большие трудности и несет потери, кучка вредоносных личностей, поддерживаемая несознательным, пропитанным буржуазными предрассудками профессором Старцевым, сдерживает поток поступлений драгоценных камней и золота в фонд коммунизма. По Старцеву, подумал он, надо бить осторожно, у него могут быть большие связи, к тому же он старый партиец.
От волнения и от бессонницы у Юровского начался приступ. Его стало трясти, время остановилось. В предрассветной мгле ему являлись отвратительные собачьи пасти с высунутыми языками, потолок ушел вверх, обнажив черное небесное пространство, а пол, напротив, уплыл из-под ног, открывая бездонную тьму.
Яков Михайлович бросился к постели, она казалась ему единственным прочным убежищем. Накрылся с головой, чтобы не видеть блестящих от ядовитой слюны алых языков и укрепиться между двумя безднами на тяжелой железной кровати.
Но кровать болталась в пустоте, словно подвешенный на паутинке кокон, с упрятавшимся в глубине маленьким человечком. Пот, холодя тело, бросал его в дрожь, он слышал неясные голоса, жалобные крики, стоны… Если бы, если бы он был верующим, да пусть хоть в какого-нибудь бога – в Христа ли, в Яхве, в Аллаха! Но он уже давно освободил себя от всяких религиозных чувств, которые сковывали действия, заставляя сострадать и думать.
Под утро Юровскому стало легче. Ослабевший, на подгибающихся ногах, он подошел к столику и долго пил теплую мутную воду из графина. Ночной бред сменился непонятной тоской, сердечной болью. Но это он мог преодолеть.
Яков Михайлович не хотел зла ни Старцеву, ни Левицкому, ни другим работникам Гохрана. Но ему необходимо было дело, которое заставило бы говорить о нем, снова выдвинуло бы его на первый план в масштабах всей Республики, вытащило бы его из полузабвения. Он полагал, что к нему отнеслись несправедливо, не оценили его заслуг и, главное, не оценили того, что он сделал в Екатеринбурге.
Хорошо, кто-то внимательный, просматривая его бумаги, обратил внимание на то, что некоторое время до революции он работал в ювелирном магазине и, стало быть, годился для важнейшего задания – навести порядок в Гохране.
Жизнь Якова Михайловича складывалась непросто, то поднимая его, то опуская, как шлюпку в зыбь.
Он был третьим из семерых – выживших – детей нищего, сосланного в Сибирь раввина. И не самым любимым ребенком. Отец не смог дать ему никакого образования, кроме знания отдельных и совершенно непонятных отрывков из Талмуда. Всего полтора года Яша проучился в томском хедере, но надо было помогать семье, и в восемь лет он был отдан в портновскую мастерскую, в ученики. Там его тоже ничему не научили, а только били и держали на посылках. Уроки жизни все же преподали.
