Все это звучало так мило, так славно и симпатично, что веритарский люд, воины, и женщины, и ребятишки, не менее мило, и славно, и симпатично приняли краткую, но полную значения речь, которой распрощался с ними их вождь и начальник Петр Кукань перед отъездом — это был третий отъезд такого рода, на сей раз в Италию, завоевывать мир. Сказал же он примерно следующее:
— Веритарии, друзья и братья мои, я покидаю вас, но лишь ненадолго и по причине более чем важной, о которой мне нет нужды распространяться, ибо все вы, в общем, уже знаете или догадываетесь в чем дело. Я вернусь к вам, чтобы пригласить вас к дальнейшему сотрудничеству, и будем мы вместе подниматься ко все более и более высоким целям. Оставайтесь верны идеям и идеалам, до сих пор определявшим все наши совместные деяния, и всегда помните первый и главный принцип, из которого проистекает все остальное, а именно, что правда — слишком великая вещь, что можно было жульничать с нею и что если «Все едино есть», то и правда всегда лишь одна.
— Правда всегда лишь одна! — хором вскричали веритарии, опускаясь на колени перед готовым в путь героем, а женщины протягивали к нему детишек, прося благословить их прежде, чем за ним уляжется пыль. И было это так трогательно, что сам Медард, всегда блюдущий свое право на последнее слово, не придумал, что бы такое сказать.
— Шевалье де ля Прэри, — спросил Петр своего товарища, — хотите заменить меня на время моего отсутствия?
Шевалье хотел.
— Слушайтесь же его приказов, как моих собственных, — обратился к толпе Петр. — А ты, брат Ажзавтрадомой, хочешь сопровождать меня?
Франта ответил хмурым «ага», и этот положительный, хотя и безрадостный ответ вызвал на лицах веритариев добродушные усмешки, ибо было известно, что влюбленный буйвол только вчера осмелился признаться Либуше, почти уже здоровой, в своих пылких чувствах, за что и был презрительно осмеян ею. Так что предложение Петра сопровождать его оказалось весьма на руку Франте, ибо для раненого сердца нет лучшего лекарства, чем перемена обстановки.
Потом как-то, когда шевалье, по примеру Петра, уехал во главе отряда лучших воителей в инспекционную, или лучше сказать, охранную экспедицию, целью которой на сей раз случайно оказался город Вроцлав и его окрестности, веритарии, оставшиеся в лагере, с изумлением увидели, что с севера откуда ни возьмись и черт знает зачем валится на них туча вооруженных людей в походном строю, под грохот барабанов и визгливые звуки флейт. По знаменам и мундирам нетрудно было распознать императорских, сиречь Вальдштейновых солдат. Едва они подошли на выстрел, как выдвинули вперед пушки, прикрыли их корзинами с землей и в два счета открыли по веритариям огонь ядрами и зажигательными фанатами, а когда все — палатки, шалаши, склады, повозки, хлева — загорелось ясным пламенем, двинулись в атаку. Так что когда вечером шевалье де ля Прэри со своими людьми возвращался домой, никакой скрытый патруль не дал усталым бойцам mot de passee, условный знак, что все в порядке и можно ехать дальше. И там, где еще на рассвете был образцово устроенный лагерь, кишевший дисциплинированными веритариями, их женами и детьми, остались лишь дымящиеся головешки, и смрад, и грязь, и кровь, и воронки от ядер, и трупы животных и людей, опутанные собственными кишками, и повален был котел с красной жидкостью, в котором веритарии хранили общее имущество, и пропало золотое его содержимое, а ветви гигантского дуба, осенявшего шатер Петра, сорванный и затоптанный, гнулись под тяжестью дюжин неподвижных тел, развешанных на них.
Кукань — предатель, вероломный лжец, Кукань — крыса! Говорил, что собственной рукой убил Вальдштейна, но это гнусная ложь, потому что как раз сегодня многие видели герцога, здравого и невредимого, — он приехал смотреть, как его солдаты вешают наших братьев на дубе, и зрелище это доставило ему такую радость, что пузыри выскочили у него из носа. Таково было мнение, такими, сведенные к общему знаменателю, были комментарии веритариев, здоровых и раненых, оставшихся в живых после катастрофы; они еще до сумерек вернулись в лагерь, чтобы разыскать и унести в надежное место свое личное имущество, попрятанное по тайникам, свои запасцы драгоценностей и монет, какими обеспечивали себя перед превратностями судьбы все, включая тех, кто в свое время, в Черном лесу, громче всех кричал, требуя смерти провинившегося брата Мартина. Кукань подлец, Кукань трус, Кукань не только знал, что Вальдштейн жив, — он знал также, что тот хочет истребить нас, потому и удрал вовремя! Такой популярной трактовке мнимого предательства Петра придал твердую форму и логику проповедник Медард, тоже имевший где-то свой тайничок, свой частный депозитарий, ради которого и ему надо было вернуться в разгромленный лагерь. А уж коли он тут очутился, то и собрал вокруг себя горсточку оставшихся в живых, чтобы поставить последнюю точку за веритарской эпопеей. Он говорил:
— Ведь он сам, этот Петер Кукан, да будет проклято его имя, учил нас верить прежде всего свидетельству наших органов чувств — так может ли свидетельство его измены быть красноречивее, убедительнее и яснее, чем этот дуб, превращенный в гигантскую виселицу, чем мертвые тела наших братьев и сестер?!
— Не может, — мрачно отозвались веритарии.
— Возможно ли представить себе более коварную ложь, чем ложь Кукана, который уверял нас, что Вальдштейн умер, хотя он не только не убил его, как он утверждал, но даже предал нас в его руки?!
— Невозможно, — ответили веритарии.
— Заслуживает ли он самого сурового наказания?
— Заслуживает!
— Стало быть, мы приговариваем его к смерти?
— Приговариваем!
— Есть ли среди вас кто-нибудь, кто готов привести в исполнение этот приговор?
— Я! — сказала прекрасная колдунья Либуша Кураж — и наступила тогда минута тишины, минута растерянного молчания.
— Отдаешь ли ты себе отчет, сестра, — заговорил потом Медард, — какую задачу берешь ты на себя — задачу, трудную даже для сильного мужчины?
Либуша кивнула.
— Представляешь ли ты себе, как ты это исполнишь?
Либуша вытащила из-за пояса кинжал и взмахнула им.
— Вот так, — сказала она. — Поеду в Италию за предателем, расспрошу, как добраться до Страмбы, и помешаю его свадьбе.
— Тем, что его убьешь?
— Тем, что его убью.
Слова простые, но импонирующие. Веритарии встретили их одобрительным ропотом, который прервал насмешливый голос шевалье де ля Прэри:
— Потише, дамы и господа, прошу рассуждать хоть немного логически. Когда на человека обрушивается беда, в отчаянии он может отречься от всего — от жизни, родины, от любви своей, от семьи и друзей, от своего положения, — только от логики не надо отрекаться, потому что, пока он рассуждает логически, он может уберечься от слабоумия идиотов, а в результате раздумает отрекаться от каждой из перечисленных мною хороших вещей. Посему предлагаю не забывать о логике даже теперь, когда наши органы чувств, как тут красиво было сказано, свидетельствуют, что стоим мы под дубом, увешанным трупами, — это, конечно, печально и ужасно, но из этого, дамы и господа, нельзя делать никаких иных выводов, кроме того, что это факт. Пьер де Кукан, до нынешнего утра святой, в мгновение ока превратился в негодяя потому, что оказалось — Вальдштейн, которого он счел мертвым, жив. Но разве не мог Пьер просто ошибиться? Разве не случалось часто, что человек, которого собирались положить в гроб, оживал? Вы утверждаете, будто Пьер запродал вас Вальдштейну. Какой великолепный зигзаг мысли, бессодержательность которой идеально подходит для дураков! Да что мог бы он получить за вас, бедняги, если б вас продал? Если Вальдштейн пожелал перебить и перевешать вас, ему для этого не было нужды покупать вас у Кукана. Ах, люди, люди, ваши настроения изменчивее апрельской погоды! Стало быть, по-вашему, апостол правды сделался лжецом… Но если он лжец, то и его предполагаемый брак с принцессой Линдебургской — тоже ложь! Как же вы в таком случае верите, что он уехал в Страмбу венчаться с этой jolie petite princesse? Значит, и то ложь, что шведы хотят возвести его на чешский трон? Немножко логики, дамы и господа, немножко логики!
