— Но, мой государь, ты, видимо, забыл: как раз сегодня мы должны быть в театре… — обезоруживающе улыбаясь, вставила Домиция в страстное обличение мужа. — Ты мне обещал… Помнишь?
— Я ничего, милая Домиция, не забываю… Нас отнесут в театр в моих царских носилках в ровно назначенное время. На представление…
Домиция радостно хлопнула в ладоши.
— Значит, комедия состоится?
— А как же, дорогая!.. Я помню, что обещал тебе. Слово цезаря — закон.
Он взял жену за руку, подвел к окну.
— Вон там, наш прекрасный театр. Сегодня в нем будут царить не лицедеи, но тоже комедийные актеры — актеры, которых создало не развращенное насмешками общество, а сама природа… Природа всегда мудрее людей.
— Ты говоришь туманно для меня…
— Я приказал устроить показательные гладиаторские бои карликов с дикими зверями. Уверяю: будет очень и очень смешно. И никаких насмешек и обидных намеков в мой и наш с тобой адрес. Ведь Плавту приписывают создание «Общества любителей Париса»… Надо бы приказать срубить восторженную эпитафию комедианта с могильного камня твоему красавчику… Ха-ха… Ты, надеюсь, не обидишься на меня за такое высоко нравственное распоряжение?
Домициан попытался обнять Домицию, но гибкая супруга легко освободилась от неуклюжих объятий обрюзгшего цезаря.
* * *
…Образцом для театра послужила планировка столь любимых римлянами древнегреческих театров с их симметричным подковообразным расположением сомкнутых рядов каменных скамей, уютно вписанных в природную покатость холмов. Просторные подмостки с тыльной стороны сцены позволяли устраивать пышные декорации. Предметом гордости театра был огромный навес, натягивавшийся на шесты и защищавший зрителей от палящего зноя, — не говоря уже о чудесном приспособлении, окроплявшем их брызгами прохладной воды в перерывах между действиями. До Домициана зрелища, дававшиеся на подмостках римского театра, отличались крайней пестротой. Несколько дней отводилось для греческих трагедий. Более широким успехом пользовались комедии римских комедиографов. Особенно Плавта. Ставились и пантомимы — представления танцоров, с помощью одних только жестов и мимики искусно изображавших любые чувства: от ужаса до радости.
Всё началось с того, что Домициан одного квестора за страсть к лицедейству и пляске исключил из сената.
Горожане, обожавшие театр, испещрили городские стены надписями-граффити, восхваляя своих любимых актеров. Среди прочих надписей, посвященных актеру-миму Латину, были и восклицания, адресованные актеру Парису: «Ах, Парис, милый красавчик!». Её старательно затирали, но вскоре она вновь появлялась на прежнем месте. Досталось и тем, кто изгнал театралов из сената.
Перед гладиаторскими боями карликов с дикими зверями император приказал затереть все эти похабные надписи. А у театра поставить позолоченные скульптуры его, цезаря Домициана. Причем, вес (рост и мощь) скульптур самого себя Домициан утверждал собственноручно. Под одной из своих многочисленных статуй он хотел сделать надпись: «Домициан — устроитель гладиаторских игр», но потом почему-то раздумал. Показалось мелковато для памяти народа о цезаре…
(После смерти двенадцатого цезаря Рима ненавистный Домициану Плиний напишет следующее: «Эти статуи, раззолоченные и бесчисленные, среди ликования народного были низвергнуты и разбиты в качестве искупительной жертвы. Никто не смог сдержать долгожданной радости: казалось, каждый участвовал в мести, любуясь разрубленными кусками и истерзанными членами, а потом швыряя обрубки страшных изваяний в огонь, который переплавлял их, преображая грозный ужас в пользу и удовольствие человечества»).
Первой эти слова прочтет участница заговора против Домициана его мудрая Домиция. Но это еще грядет в нашей истории…
А пока на арене, огороженной железными прутьями, под хохот бесновавшейся толпы и крики карликов: «Да здравствует цезарь! Идущие на смерть, приветствуют тебя!» с огромным львом бились три гладиатора-карлика. Они смешно бегали вокруг рассвирепевшего животного, царя зверей, размахивая коротенькими мечами. Льва подзадоривали и воины с длинными пиками, которыми они из-за ограды кололи хищника в самые чувствительные места.
Бегать потешным гладиаторам пришлось недолго. Одному бедному карлику с большим носом зверь взмахом лапы снял скальп, оголив кроваво-желтый череп несчастного. Второго бойца лев прихлопнул, как муху, превратив бедолагу в кровавый кусок мяса. А третьего, самого ярого и потому смешного в своем героизме маленького гладиатора, царь зверей стал пожирать на глазах обезумевшей публики. Карлик бился в предсмертных судорогах, но лев все сильнее сжимал челюсти. И наконец, бедный герой, выронив меч, испустил дух.
— Я хочу, чтобы меня поскорее унесли домой!.. — взмолилась Домиция.
— Перестань, дорогая… — Он от души хохотал, вытирая слезы. — Разве это не комично? По-моему, это гораздо забавнее, чем бредни твоего любимчика Плиния!..
Закончив кровавую трапезу, лев очумел от человечины. Он ожесточено прыгал на ограждение, вызывая восхищенные вопли толпы. Люди чувствовали себя защищенными, сидя на каменных скамьях амфитеатра. Их восхищению окровавленной мордой зверя не было предела, пока мощный зверь не повалил на землю одну из секций железной ограды. Многотысячный театр замер от ужаса. Теперь смерть грозила каждому. Но тут же первый паралич ужаса сменил убийственный хаос паники. Все бросились к проходам, давя и топча ближнего своего.
— Носилки! — истошно закричал Домициан. — Всю империю за носилки!.. Быстрее, ублюдки! Проворнее!.. Да не уроните своего цезаря. Вас много, а я у вас — один!
О Домиции он в страхе забыл. А ведь все надписи на императорских щитах, изготовленные по его приказу, гласили об исключительной храбрости Домициана. Своя рубашка цезарю, как и всем смертным, тоже оказалась ближе к телу.
Люба взялась за облезлую никелированную ручку, налегла на железо всем своим хрупким телом, потом энергично задергала туда-сюда, туда-сюда… Всё было бесполезно: служебное купе не открылось.
— Опять замок заел, — виновато обернулась она к Максиму. — Эти вагоны своё давно отходили… Поезда стареют, как и люди.
— Разрешите, — вежливо отстранил проводницу художник. — С замками, как и с миленькими проводницами, нужно обращаться ласково… Зачем их трясти в приступе гнева?
Он поколдовал над вредной ручкой с минуту, ласково поглаживая железо — и дверь купе отворилась.
— Спасибо, кудесник, — улыбнулась Любаша. — Проходите.
