зовут Питер Блад, и моя цена — ровно десять фунтов. Именно такую сумму ваш дядя уплатил за меня. Не всякий человек имеет подобную возможность узнать себе цену.
Теперь она вспомнила его.
— Боже мой! — воскликнула она. — И вы можете еще смеяться!
— Да, это достижение, — признал он. — Но ведь я живу не так плохо, как предполагал.
— Я слыхала об этом, — коротко ответила Арабелла.
Ей действительно говорили, что осужденный повстанец, к которому она проявила интерес, оказался врачом. Об этом стало известно губернатору Стиду, страдавшему от подагры, и он позаимствовал Блада у его владельца. Благодаря своему искусству или просто в результате счастливого стечения обстоятельств, но Блад оказал губернатору помощь, которую не смогли оказать его превосходительству два других врача, практикующих в Бриджтауне. Затем супруга губернатора пожелала, чтобы Блад вылечил ее от мигрени. Блад обнаружил, что она страдает не столько от мигрени, сколько от сварливости, явившейся следствием природной раздражительности, усиленной скукой жизни на Барбадосе. Тем не менее он приступил к лечению губернаторши, и она убедила себя, что ей стало лучше. После этого доктор Блад стал известен всему Бриджтауну, так как полковник Бишоп пришел к выводу, что для него значительно выгоднее разрешать новому рабу заниматься своей профессией, нежели использовать его на плантациях.
— Мне нужно поблагодарить вас, сударыня, за то, что я живу в условиях относительной свободы и чистоты, — сказал Блад. — Пользуюсь случаем, чтобы выразить вам свою признательность.
Однако благодарность, выраженная в словах, не чувствовалась в его голосе.
«Не издевается ли он?» — подумала Арабелла, глядя на него с такой испытующей искренностью, которая могла бы смутить другого человека.
Но он понял ее взгляд как вопрос и тут же на него ответил:
— Если бы меня купил другой плантатор, то можно не сомневаться в том, что мои врачебные способности остались бы неизвестными и сейчас я рубил бы лес или мотыжил землю так же, как бедняги, привезенные сюда вместе со мной.
— Но почему вы благодарите меня? Ведь вас купил мой дядя, а не я.
— Он не сделал бы этого, если бы вы не уговорили его. Хотя надо признаться, — добавил Блад, — что в то время я был возмущен этим.
— Возмущены? — В ее мальчишеском голосе прозвучало удивление.
— Да, именно возмущен. Не могу сказать, что не знаю жизни, однако мне никогда еще не приходилось быть в положении живого товара, и едва ли я был способен проявить любовь к моему покупателю.
— Если я убедила дядю сделать это, то только потому, что пожалела вас. — В тоне ее голоса послышалась некоторая строгость, как бы порицающая ту смесь дерзости и насмешки, с которыми он, как ей показалось, разговаривал. — Мой дядя, наверно, кажется вам тяжелым человеком, — продолжала она. — Несомненно, это так и есть. Все плантаторы — жестокие и суровые люди. Видимо, такова жизнь. Но есть плантаторы гораздо хуже его. Вот, например, Крэбстон из Спейгстауна. Он тоже был там, на молу, ожидая своей очереди подобрать себе то, что останется после дядиных покупок. Если бы вы попали к нему в руки… Это ужасный человек… Вот почему так произошло.
Блад был несколько смущен.
— Но ведь там были и другие, достойные сочувствия, — пробормотал он.
— Вы показались мне не совсем таким, как другие.
— А я не такой и есть, — сказал он.
— О! — Она пристально взглянула на него и несколько насторожилась. — Вы, должно быть, очень высокого мнения о себе.
— Напротив, сударыня. Вы не так меня поняли. Те, другие, — это заслуживающие уважения повстанцы, а я им не был. В этом и заключается различие. Я не принадлежал к числу умных людей, которые считали необходимым подвергнуть Англию очищению. Меня удовлетворяла докторская карьера в Бриджуотере, тогда как люди лучше меня проливали свою кровь, чтобы изгнать грязного тирана и его мерзавцев-придворных…
— Мне кажется, вы ведете изменнические разговоры, — прервала она его.
— Надеюсь, что я достаточно ясно изложил свое мнение, — ответил Блад.
— Если услышат то, что вы говорите, вас запорют плетьми.
— О нет, губернатор не допустит этого. Он болен подагрой, а у его супруги — мигрень.
— И вы на это полагаетесь? — бросила она презрительно.
— Вижу, что вы не только никогда не болели подагрой, но даже не страдали от мигрени, — заметил Блад.
Она нетерпеливо махнула рукой и, отведя на мгновение свой взгляд от собеседника, поглядела на море. Ее брови нахмурились, и она снова взглянула на Блада:
— Но если вы не повстанец, то как же попали сюда?
Он понял, что она сомневается, и засмеялся.
— Честное слово, это длинная история, — сказал он.
— И вероятно, она относится к числу таких, о которых вы предпочли бы умолчать.
Тогда он кратко рассказал ей о том, что с ним приключилось.
— Боже мой! Какая подлость! — воскликнула Арабелла, выслушав его.
— Да, Англия стала «чудесной» страной при короле Якове. Вам не нужно жалеть меня. На Барбадосе жить лучше. Здесь по крайней мере можно еще верить в бога.
Говоря об этом, он посмотрел на высившуюся вдали темную массу горы Хиллбай и на бесконечный простор волнуемого ветрами океана. Блад невольно задумался, как бы осознав под впечатлением чудесного вида, открывшегося перед ним, и свою собственную незначительность и ничтожество своих врагов.
— Неужели жизнь так же грустна и в других местах? — печально спросила она.
— Ее делают такой люди, — ответил Блад.
— Понимаю. — Она засмеялась, но в смехе ее звучала горечь. — Я никогда не считала Барбадос раем, но вы, конечно, знаете мир лучше меня. — Она тронула лошадь хлыстом. — Рада все же, что ваша судьба оказалась не слишком тяжелой.
Он поклонился. Арабелла поехала дальше. Негры побежали за ней.
Некоторое время Блад стоял, задумчиво рассматривая блестевшую под лучами солнца поверхность огромной Карлайлской бухты, чаек, летавших над ней с пронзительными криками, и корабли, отдыхавшие у набережной.
Здесь действительно было хорошо, но все же это была тюрьма. В разговоре с девушкой Блад преуменьшил свое несчастье.
Он повернулся и мерной походкой направился к группе беспорядочно расположенных хижин, сделанных из земли и веток. В маленькой деревушке, окруженной палисадом, ютились рабы, работавшие на плантации, а с ними вместе жил Блад.
В его памяти зазвучала строфа из Ловласа [16]:
Железные решетки мне не клетка,
И каменные стены — не тюрьма…
Однако он придал этим словам новое значение, совсем противоположное тому, что имел в виду поэт.
«Нет, — размышлял он. — Тюрьма остается тюрьмой, даже если она очень просторна и у нее нет стен и решеток».
Он с особой остротой понял это
