– Везунчик ты! – толкался Роберт.
Рене потирал шею и виновато отводил взгляд, будто бы и впрямь не достоин был того откровения, которое снизошло на него в тот миг, когда он предстал перед королевой.
– Говоришь, прекраснее, чем луна? – говорил Роберт, завалившись на диван, заложив руки себе под голову и болтая ногами. – И чем звезды?
– Намного прекраснее, – кивал Рене. – А я уж на ночное небо смотрю частенько. Нет таких слов, ни в одном языке, что мне довелось учить, таких слов, чтобы описать тебе, какова из себя Ее Величество.
– Ну и не дразнись! – сорвался Роберт, изъедаемый завистью.
Шли годы. Наступил август 1575 года. Дом Эссекса наполнился гостями и торжественными поздравлениями, несмотря на то гнусное безобразие, которое лилось с небес уже несколько дней подряд непроходимой стеной. В самом особняке гостеприимные слуги принимали плащи дорогих господ и развешивали на просушку подле огня.
Приглушенные разговоры тихо журчали в доме графа. Сам Уильям предпочел расположиться в одной из зал в компании своего близкого друга и соратника, Джона Норрейса, и своего сына, которому уже этой осенью исполнится десять лет. Разумеется, Рене находился подле наставника и с большим интересом слушал рассказы старших гостей. Молодой граф стоял у окна, скрестив руки на груди, завороженно глядя на стекло, по которому сползали потоки воды. Монотонный шум изредка разбавлялся ударами ветра по стеклам.
– Хоть глаз выколи! – вспоминал Джон Норрейс, сидя в глубоком кресле.
Этот тучный мужчина с желтоватой кожей с большой оживленностью и блеском в глазах поведывал всем присутствующим об одержанной победе.
– Темень стояла кромешная, и я думал, что угорю от копоти и жара факелов, – продолжал Норрейс, потирая толстую шею, будто бы эти воспоминания и впрямь вызвали приступ удушья. – Но мы выискали их всех. Ублюдки те еще, и прятаться умеют.
– Но я слышал, будто бы Макдонеллы сдались? – спросил Рене, чуть наклонив голову набок.
Взгляды присутствующих разом обратились на юношу. Уильям едва свел брови. Узловатые пальцы перестали поглаживать набалдашник трости. Быть может, не сорвись с уст Джона веселый смешок, тишина могла стать гнетущей.
– Ваше доверие к миру даже похвально, месье, – усмехнулся Джо. – Какие договоры можно вести с ирландцами? Конечно, эти загнанные в угол крысы были готовы клясться в чем угодно, чтобы сохранить свои жизни.
Рене поджал губы и перевел взгляд обратно на окно. Уильям заметил, как его воспитанник крепче обхватил себя.
– И я был прав насчет испанцев, – продолжал Джон, указывая толстым пальцем на Уильяма Деверо. – Конечно, им только в радость подкармливать этих ирландских бродяг и пьяниц, чтобы они пили нашу кровь! Даже такой дубина, как Фанни, знает это.
– И все же не стоит переоценивать их роль, – качнул головой граф Эссекс. – При всей моей гордости за наше отечество глупо отрицать, что королю Филиппу есть дело до этого проклятого клочка земли. Уверен, он с трудом отыщет остров Ратлин на карте.
– Ему и не нужно, – Норрейс отер шею платком. – Он просто кидает деньги в своих людей. Может, выгорит, а нет – ну и черт с этим! Он может позволить себе. Их кораблям если что и угрожает, так это чертов груз богатств, которые они везут из Нового Света!
– Тем более, – произнес Уильям, покачивая тростью. – Если и впрямь испанцы помогали Макдонеллам, то, во-первых, это была самодеятельность, а во-вторых – она не увенчалась успехом, ведь Ратлин пал.
– Да воздадим за это благодарности небесам и святой Марии! – Джон залился довольным смехом, осеняя себя крестным знамением.
– Вы думаете, небеса направляли вашу руку, которая секла головы сдавшихся людей? – тихо спросил Рене, не отводя взгляда от стекла.
– По крайней мере, они не мешали мне, – пожал плечами Норрейс. – И, ваша светлость, ваше большое счастье, что мы тут собрались в кругу друзей. А то постороннее ухо может услышать и крамолу в вашем сострадании к ирландцам. Если даже не измену.
– Если бы Макдонеллы зарезали англичан, сдавшихся в плен, мое сострадание было бы столь же сильным, – ответил Рене, обернувшись к Джону.
– Долго искать не придется, месье, – усмехнулся Норрейс. – Ваша светлость может спуститься в зал и заговорить с любым благородным гостем. Уверен, стоит вам заговорить об ирландцах, им будет что сказать.
Рене развел руками.
– Но мне интересно послушать вас, мастер Норрейс, – поджав губы и холодно улыбнувшись, произнес Готье.
– Тогда послушай вот что: ты славный малый, Рене, – Джон не без труда подался вперед. – Даже ходить никуда на придется, да, Билл?
Уильям Деверо помрачнел и коротко мотнул головой.
– Очень любезно поднимать на обсуждение мое ранение, Джонни, – с недовольством выдохнул граф Эссекс.
Джон продолжил, не обращая внимания на Уильяма и возвращаясь к неприятной для друга теме:
– Сегодня мы празднуем победу в Ратлине, Рене. Если ты не хочешь подставлять свою голову и голову нашего доброго друга Уильяма, скорби о ком угодно – хоть о врагах нашей короны! Но молча. Если не из милосердия и благодарности к графу, что воспитал из тебя образованнейшего человека своего круга, то попросту из элементарной вежливости.
Рене невольно обернулся к наставнику и, встретившись с ним взглядом, оробел и смутился. Холодный укор пронзил юношу, и он тотчас же поник.
– Прошу прощения, мастер Норрейс, – тихо произнес Рене, заламывая тонкие белые пальцы. – И благодарю за наставление.
От этого тихого голоса и смиренных слов и граф Эссекс, и мастер Норрейс разом смягчились.
– У тебя доброе сердце, Рене, – вздохнул Джон. – И я искренне желаю, чтобы для тебя попросту не настал тот день, когда придется пойти против него. Но старик Норрейс прекрасно понимает, что этот момент настанет, когда тебе будет кого защищать.
Рене кивнул, воротя взгляд от гостей. Когда Джон умолк, юноша стремительными шагами направился к выходу.
– Прошу прощения, – бросил он напоследок и пошел прочь, и никто из присутствующих не стал его останавливать.
В другое время граф Готье мог бы улизнуть из дома на прогулку, но скверная погода и слабое здоровье заперли его среди торжества и празднества, которое было чуждо сердцу юноши. Он безучастно бродил по залам, избирая места потише, и постоянно поглядывал на часы в мучительном ожидании, когда гости начнут расходиться.
Для графа Готье этот вечер омрачился разговором наверху с графом Эссексом и его соратником Норрейсом. Желания видеться хоть с одним из них не было никакого, но тем не менее юным графом уже был принят ряд обязательств. После того как полуночный час уже давно миновал и близилось мутное и дождливое утро, последние гости покинули особняк. Наконец долгожданные часы глубокой ночи усмирили и музыку, и разговоры, и пьяный смех, и рассказы о бравых подвигах, когда военные мужи Англии похвалялись морями крови, пролитыми на островах Ирландии. Наконец все стало стихать. В доме остались лишь ближайшие и самые почтенные господа. Разумеется, и к великому, хоть и невысказанному неудовольствию, Джон Норрейс входил в их число.
Это было любимое время Рене, предрассветный тихий час. В такую рань еще никто не вставал, а самые поздние «совы» уже были убаюканы ливнем, который все продолжал барабанить. Граф Готье сидел в ванной на низкой длинной скамье, приставленной к стене, и наблюдал, как греют воду на дровах. Запах гари вновь вернул в зал, наполненный людьми, этот выстрел, не стоящий не то что фунта – даже ломаного пенни, – который был совершен в стенах дома Эссекса. Все это скверно давило на и без того понурое настроение, и самой большой отрадой сейчас был далекий приглушенный шум дождя. Пару раз донеслось эхо грома, а быть может, оно попросту послышалось. Когда гипнотическая дремота уже была готова крепко и любовно объять разум графа, дверь отворилась. Юноша поднял голову и встретился взглядом с Уильямом Деверо. Эссекс сутуло горбился, много больше, нежели позволял себе при гостях. Рене ужаснулся такой разительной перемене – ведь еще днем его покровитель расхаживал среди гостей, пусть и опираясь на трость, а сейчас эта сгорбленная фигура в темно-зеленом халате с большим трудом передвигала ноги, будто бы закованные в колодки.
