Подождав около часа и не почувствовав ровным счетом никаких признаков дурноты и других неприятных ощущений, молодой доктор решил рискнуть и ввести сразу пять шприцев с раствором Борису, который, казалось, уже стоял на краю могилы и никак не приходил в сознание. В тот же день Глеб получил записку от Гильтебрандта, в которой тот сообщал, что попробовал ввести солевой раствор восьми пациентам. «Каждому мы сделали по десять вливаний, то есть ввели целый литр раствора.
К вечеру ни один больной не умер, все почувствовали улучшение». Это была победа! Глеб, не раздумывая, сделал еще пять вливаний Борису.
Вскоре после этого, когда Глеб был на дежурстве в больнице, его брат вдруг самостоятельно поднялся с постели и бодрым шагом направился к шкафу, где висела его верхняя одежда. Старый Архип, дремавший рядом в кресле, всплеснул руками: «Батюшки! Да неужто же это не сон?!» Борис между тем принялся одеваться. Слуга поспешил к нему. «Куда же вы изволите собираться, Борис Ильич?» – ласково спросил он. «В часть пора возвращаться», – отвечал тот, находясь в сомнамбулическом состоянии, тщетно пытаясь попасть рукой в рукав рубашки.
«В часть?! – удивился Архип. – Так ведь вы, князюшка, нынче больны, и вам полагается отпуск!» Он взял барина под локотки и повел обратно в постель. Борис покорился слуге, но, едва присев на кровати, вдруг встрепенулся, окончательно проснувшись.
Он тяжело дышал, на лбу выступила испарина. Упав на подушки, молодой офицер заговорил тихим, срывающимся голосом:
– Мне приснилось, представь, будто Глеб приехал из-за границы и ухаживает за мной.
– Не приснилось, князюшка! – радостно воскликнул Архип. – Ваш брат давно уже в Москве, спасает людей от холеры. Вот и вас вернул с того света!
– Меня лечил Глеб?! А отец знает, что брат нынче здесь? – насторожился Борис, помня о непримиримой вражде самых близких своих людей.
– Родитель ваш не признал в молодом докторе Глеба, – горько усмехнулся старик, – хотя брат ваш – вылитый папаша! Да ведь сами знаете, князь не особо разглядывает челядь и прочих людишек невысокого ранга. Они для него будто мураши. Копошатся, делают свое дело – ну и ладно!
– Я думаю, отец иначе отнесется к Глебу, когда узнает, что он спас меня от смерти! – убежденно воскликнул Борис.
В памяти Бориса часто всплывала одна и та же картина из детства: он с маленьким братцем, с маменькой и папенькой сидит за общим столом в их скромном доме в Тихих Заводях. Вокруг суетится нянька, наливает чай, ставит на стол блюдо с горячими пирожками. Родители говорят о театре, о мадемуазель Марс, а они с Глебом, обжигаясь, быстро набивают свои рты пирожками, да тут же их и выплевывают прямо на белоснежную скатерть. Уж больно горячо! Однако никто их не ругает. Нянька качает головой, маменька смеется: «Ах вы торопыги этакие!», папенька сперва хмурится, а потом не выдерживает и начинает издавать странные грудные звуки, означающие смех. И все бесконечно счастливы… Тогда отец был другим… Совсем другим!
– Поживем – увидим, – со вздохом произнес Архип, явно не разделяя воодушевления молодого барина.
Когда Борис уснул, из университетской лечебницы прибыл Глеб. Он провел полночи с Гильтебрандтом-младшим, как обычно, в спорах о методах лечения. Иван Федорович настаивал на том, чтобы из списка разведений Ганемана – Корсакова полностью исключить ртуть и белый мышьяк. «Поверь мне, – страстно доказывал он Глебу, – теперь, когда мы начали вводить больным солевой раствор, картина болезни становится совершенно иной. Достаточно применить Veratrum album в самом ее начале и кору хинного дерева в конце. В тяжелых случаях можно еще добавить сироп ипекакуаны. Но в применении ртути и белого мышьяка нет абсолютно никакой нужды. Они требовались для того, чтобы полностью обезвоженный, уже умирающий организм возбудился и стал сопротивляться болезни. Теперь эти яды нам могут принести один только вред. Улучшение состояния больного, – продолжал он, – начинается после первых же вливаний раствора и уже не переходит в более тяжелую стадию!» «Ты делаешь слишком поспешные выводы, – предостерег его Глеб, – те восемь студентов, что пошли на поправку, это молодые, здоровые парни. А вот какое воздействие окажет солевой раствор на людей старшего возраста, да если еще и с хроническими заболеваниями? Мы пока что этого не знаем!»
В конце концов оба пришли к выводу, что вливания необходимы, и никакого пагубного влияния на ход болезни они оказывать не должны. На прощание Глеб спросил: «Что слышно о докторе Штайнвальде? Он уже идет на поправку?» – «Вот ведь… – Гильтебрандт грубо выругался по-немецки, ударив себя кулаком по лбу, – совсем забыл о Густаве Карловиче! И от Гааза никаких вестей. Вчера днем послал ему записку о солевом растворе и до сих пор не получил ответа!» Они тревожно переглянулись. «Это странно, Иоганн, – прервал напряженную паузу Белозерский, – Федор Петрович так всегда отзывчив на хорошие новости…» – «И на плохие тоже, – добавил Гильтебрандт. – Если у тебя завтра будет время, забеги к нему, в Старо-Екатерининскую!» – попросил он. Глеб пообещал непременно навестить Гааза и подробно расспросить его о Густаве Карловиче.
Архип встретил его радостной новостью о Борисе. Молодой доктор, увидев, как крепко и безмятежно спит брат, впервые за последние дни улыбнулся. Потом, отпустив Архипа, с просьбой разбудить его через два часа (большего времени на сон в эти тревожные дни он себе не отводил), уснул на кушетке, стоявшей напротив кровати больного. Так впервые со времени их жизни в Тихих Заводях братья Белозерские спали вместе в одной комнате. Это было последнее, о чем думал Глеб, прежде чем провалиться в сон. «Тогда еще была жива маменька…»
В маленькой тесной комнатке, отведенной под детскую спальню, их кровати тоже стояли напротив друг друга, и еще там помещался сундук Евлампии. Нянька спала с ними в одной комнате, пела им на ночь колыбельные песни, рассказывала сказки. Каждый вечер перед сном приходила маменька, гладила детей по головке, целовала в щечку, говорила какие-то приятные слова, желала спокойной ночи. Они всегда ждали ее прихода и старались не уснуть раньше времени, а если даже и засыпали, то всегда чувствовали сквозь сон прикосновение нежных маменькиных губ…
…Глебу казалось, что он не спал вовсе и прошло не больше пяти минут, когда старый слуга прикоснулся к его плечу. Однако, посмотрев на часы, молодой врач оценил пунктуальность Архипа. Борис все еще безмятежно спал. Глеб торопливо сделал разведение из коры хинного дерева и наказал Архипу, чтобы тот дал его выпить Борису сразу по пробуждении.
– А еду убери с глаз долой, – строго погрозил пальцем доктор, – пусть пьет пока травяной чай…
– Как же так можно? – вознегодовал верный слуга. – Борис Ильич уже третьи сутки ничего не кушают!
– Не беда, с голоду не помрет, – успокоил старика Глеб, – если пойдет на поправку, то завтра начнем его понемногу кормить.
– А вы сами-то? – засуетился старик. – Чаю? Кренделька?
Глеб, даже не присаживаясь, взял у него стакан чая.
– Помнишь, у нас когда-то был кондитер Марчелло… Замечательные делал пирожные, – внезапно с грустью произнес доктор, надкусив крендель. – Я их вкус до сих пор помню.
– Да разве же вы их часто кушали? – возразил слуга. – Завсегда мне подкладывали, боялись отравы с ними глотнуть. А я по вашей милости от этих диковинных штук, что готовил наш «тальянец», растолстел, как боров!
– Прости, Архип! – Молодой человек накрыл ладонью руку старика, его глаза увлажнились. – Прислугу в нашем доме всегда держали за скот. Недешевый, необходимый, иногда любимый, но… скот. Такое отношение привил мне с детства князь… Не могу звать его отцом, раз уж он сам не признает во мне сына! Тогда я не понимал, что подвергаю опасности человеческую жизнь, во всем равноценную моей.
– Не вам бы, Глеб Ильич, просить у меня прощения, – отмахнулся старик. – На то мы и рабы вечные, чтобы за господина своего жизнь отдавать… Про равность нашу вы мне даже и не говорите! Я – старый, я все знаю! На земле люди равными никогда не бывают… Там! – Архип поднял узловатый дрожащий палец к потолку. – Там все равны будем, перед Ним.
