Вера Хенриксен - Сага о королевах

— Хорошо, попробую.

— И еще один совет. Старайся быть в хороших отношениях с епископами и священниками. Их помощь может тебе пригодиться в трудную минуту. А я обещаю поговорить с конунгом, как только представится удобный случай. Говорить с ним надо, только когда он в хорошем настроении. Смотри, не забудь об этом!

С того дня мы с Сигватом стали друзьями.

— Это все, что рассказала нам королева Астрид, — говорит Гуннхильд.

— Не так уж и мало, — отвечаю я. — Мне кажется, она очень хорошо определила «кредо» скальдов.

— Что скальдов?

— Принцип жизни.

— Да, может быть.

Королева поднимается и направляется к двери.

Я тоже встаю и чувствую, что ноги меня не держат.

К счастью, королева ничего не замечает. Когда она выходит, я без сил падаю на скамью.

До Рождества Христова осталось всего восемь дней.

Это мой одиннадцатый год в рабстве. Более десяти лет псалтырь и молитвы были основой моей жизни. Колесо церковного года степенно вращалось. Неизменной чередой наставали и уходили в прошлое праздники и дни святых, чтобы вновь вернуться на будущий год.

Десять раз с нетерпением я ждал светлого праздника Рождества.

Десять раз душа радовалась, вслушиваясь в рождественские молитвы.

Рудольф считает меня сбежавшим из монастыря монахом. Но это правда, что Ниал никогда не был монахом, а раб Кефсе жил жизнью монаха.

Кефсе посвятил жизнь Богу, чтобы вымолить прощение за грехи Ниала. Кефсе смотрел на все лишения как на испытания, посланные Господом нашим ради спасения души Ниала.

И Кефсе обрел мир. Но он проиграл, потому что обрел мир, закрыв глаза и заткнув уши.

Ему стоило бы догадаться, что Ниал не умер. Неистовый Ниал, которого так и не смогли сделать монахом, как ни старались.

Ниал, который был послушником в самом Клиэйн Мейк Нойс, и который переезжал из монастыря в монастырь — но не для усмирения плоти, а чтобы набираться знаний из монастырских библиотек. Ниал, который принял сан ради доступа к самым ценным книгам. Ниал, который выучил псалтырь не из смирения, а ради красоты стиха. Ниал, который стал филидом, а затем олламом и насмехался над саном.

Ниал, который наслаждался всеми прелестями жизни — дуновением теплого ветра, песней ковыля, лунными бликами на море, теплом женского тела, солнечным светом, красотой и магией строк поэта, дикой скачкой на коне и тяжестью меча в руке.

Ниал, который присутствовал на церемониях и богослужениях, только когда они завораживали его своей красотой. Ниал, который считал, что у него вся жизнь впереди и что для покаяния всегда будет время — потом.

Глупый Кефсе — он думал, что Ниал умер!

Но Ниал — раб, раб, раб.

Раб, даже если его освободят. Потому что зачем ему свобода?

Неужели я смогу так жить?

Однажды я направил меч в свою грудь, чтобы умереть и не оказаться в рабстве. Меч выбили у меня из рук.

Наступил вечер. И сегодня по-прежнему, как и утром, когда я записывал свои бессвязные мысли, восемь дней до Рождества Христова, XYI ante Cal. Jan.[10]

Я читаю свои записи и вношу в них поправки. Это совсем непросто. Я знаю, как тяжело записывать собственные мысли и слова, как будто это касается другого человека, а не тебя самого.

Но прежде чем я перейду к записям сегодняшнего дня, хочу сказать, что вчера я видел королеву Астрид.

Королева Гуннхильд позвала меня вчера вечером в палаты продиктовать письмо.

Королева Астрид сидела с ней рядом на высоком троне и была очень красиво одета. Ее лицо было бледно, но на щеках горел лихорадочный румянец. Даже следы болезни не могли лишить ее красоты. Сразу было видно, что в молодости она блистала красотой.

Ко мне она отнеслась очень хорошо и говорила со мной как с равным, а не как с презренным рабом.

Теперь я перехожу к рассказу о сегодняшнем дне.

Королева Гуннхильд пришла в трапезную сразу после дневной молитвы и сказала, что хочет просмотреть записи.

Я передал ей все свои рукописи, даже те, что не имели отношения к королеве Астрид. Но я надерзил своей королеве — мое душевное состояние было ужасным. Я был раздражен, а этой роскоши раб позволить себе не может.

Меня удивило, что такое поведение Кефсе подействовала на королеву. Она растерялась.

— Я обещала, что не буду требовать твои записи, — сказала она. — Но ты не будешь возражать, если я прочту то, что касается наших бесед?

— Вы можете прочесть все, что написано на вашем языке, — ответил я.

Она могла думать, что ей хотелось. Мне же было все равно. Меня не интересовала ни жизнь, ни смерть.

— А на каком другом языке ты писал? — спросила королева. — На ирландском?

— Нет, на латыни. Но может, мне и стоило писать на ирландском или греческом. Тогда этот пес Рудольф не сможет ничего прочесть, даже если сумеет добраться до пергамента.

На мгновение королева растерялась, в ее глазах ярость боролась со смехом. Но под конец она рассердилась:

— Ниал, как ты смеешь так говорить в моем присутствии!

Я пожал плечами.

— Если вам что-то не нравится, королева, вы можете сделать со мной, что угодно — наказать, продать, убить…

— Я уже обещала, что не продам тебя.

— Но вы не обещали меня не наказывать и не убивать.

— Не обещала.

— А что касается продажи, то вы можете изменить свое мнение. Вы, наверное, тоже слышали, что говорит Хьяртан о женских клятвах:

Если она и поняла намек, что дала обещание не продавать меня под влиянием чувств, а не холодного рассудка, то не показала этого.

— Это не песнь Хьяртана, — только и сказала королева. — Я слышала ее и от других.

— Могу заверить вас, королева, что когда я повторяю стихи, слышанные мною от Хьяртана, они ему никогда не принадлежат.

Королева Гуннхильд рассмеялась:

— Похоже, Ниал высокого о себе мнения и обладает острым умом и злым языком.

Я ничего не ответил, и через некоторое время Гуннхильд сама продолжила разговор:

— Это правда, что обещаниям женщин стоит доверять меньше, чем клятвам мужчин. Хотя и на мужчин тоже можно не всегда полагаться. Но когда мужчина нарушает клятву, страдает его честь. Не так обстоит дело с женщинами. Если они и дают предательский совет, то люди не осуждают их так сильно, как мужчин. Но встречаются женщины, для которых честь дороже жизни.